Гнев Диониса - Нагродская Евдокия Аполлоновна. Страница 59

Он был тоже один из этих несчастных имитаторов, но он был хитрее их. Он понял, чего я хотел, и обманул меня или, скорее, я сам себя обманывал.

Это было жадное, капризное, несносное существо, но я его любил два года. Он скучал со мной.

Не мог же он вечно притворяться, что ему нравится замкнутая жизнь с книгами и музыкой… Я в своей наивности хотел сделать его моим товарищем, другом. А ему хотелось поиграть в карты, напиться, он даже мне не раз говорил, что такая любовь, как моя, — «слишком платоническая», что ему нравится совсем другое. Он оставался со мной только ради денег и крупных денег, в которых я ему не отказывал. Наконец, барон Z, сманил его и увез от меня.

Глупо, я сам сознаю, что это было глупо, но я не мог много лет этого забыть и, встретив Z., я вызвал его на дуэль, придравшись к нему во время карточной игры.

После побега Джони я обратился к докторам и, наконец, к гипнотизеру.

Не знаю, он ли или я сам себя загипнотизировал, но долго я жил спокойно, со своими книгами, музыкой, картинами, путешествуя почти все время, и вдруг… У вас в мастерской я увидел Старка, и началась мука, мука хуже прежнего… стена… безнадежность…

Тата, Тата! Это был ужас, скорбь, мрак!

И счастье в то же время.

Счастье, мое бедное счастье, состояло в том, что я видел его около себя и знал, что я его лучший и единственный друг.

Вы покинули его, и он был одинок, грустен.

Вы знаете его детскую ласковость? И я крал пожатие руки, ласковое слово, улыбку.

Иногда я приходил к нему в комнату, когда он ложился спать. Я садился около его постели, и мы вели дружеские, долгие беседы. Я нарочно начинал ему говорить о вас, чтобы видеть страсть в этих чудных глазах. Я иногда имел жестокость доводить его до отчаяния, чтобы потом получить право гладить его руку, поцеловать его в лоб, обнять его, когда он рыдал на моем плече… О, как я мучился совестью на другой день, видя его расстроенное лицо.

Во время его болезни, несмотря на страшные опасения за его жизнь, я был счастлив, и только тогда я был счастлив.

Он без сознания целые ночи лежал на моих руках.

Я целовал его, сколько хотел. Целыми часами я любовался им, а кругом была ночь… тишина…

Тата! Единственный друг, милый мой товарищ! Простите, я увлекся и говорю лишнее, но вы знаете, что скоро всему конец — и моей безграничной любви к нему и моей жизни!

Латчинов закрыл глаза и замолчал, а я, взволнованная, охваченная мучительной жалостью, тихо гладила его бледные, тонкие руки.

Я стою на террасе дачи в Нельи и с нетерпением жду, когда в конце аллеи покажется высокая стройная фигура юноши в мундире политехнической школы. Я волнуюсь и горю нетерпением.

Я жду своего сына, Сегодня тринадцатая годовщина со дня смерти Латчинова, и я сегодня невольно весь день вспоминала о нем.

Да разве только сегодня!

Сколько воды утекло за эти тринадцать лет!

Я могу не лгать теперь.

Илья умер. Он умер на моих руках, покойный и счастливый моей любовью и преданностью. Для меня грустное утешение думать, что не болезнь сердца свела его в могилу, а рак, наследственный в их семье.

Скоро уже семь лет, как я жена Старка. Наш брак закреплен в мэрии и в двух церквях, как он мечтал когда-то.

Его любовь ко мне не изменилась, это меня и трогает и смешит. Старк старше меня всего на год, но я выгляжу гораздо моложе своих лет, и я забочусь о себе потому, что мой сын гордится моей наружностью.

Старк даже иногда по-прежнему закатывает мне сцены ревности, но я не сержусь и не обижаюсь, Я так сроднилась с теорией Латчинова.

Благодаря этой теории, мне ясны некоторые мелочи в жизни моего мужа, моей и нашего сына…

Вот он вбегает — мое сокровище! Со смехом поднимает меня на руки и целует, целует без конца.

Мы смотрим друг на друга счастливыми глазами. Ведь мы не видались целую неделю!

Он выше отца на целую голову, но далеко не так красив, как я думала.

Лоб, брови, глаза его прекрасны, но подбородок слишком выдается, нос слишком вздернутый, рот велик.

Он гораздо хуже отца. Что составляло главную прелесть Эдди, это его нежность и мягкость, но я рада, что лицо Лулу мужественнее и грубее, хотя бы и в ущерб красоте.

Теория Латчинова подтверждается даже отношением нашего сына к нам обоим.

Вот сейчас он рассказывает мне о своем столкновении с одним из преподавателей и прибавляет:

— Как видишь, мама, дело окончилось ничем, но ты пока не рассказывай этого папочке. Он разволнуется, разнервничается, полетит объясняться. Мы ему скажем потом.

Лулу обожает отца, он ни за что не хочет, чтобы «миленький папочка» огорчился таким пустяком, а с мамой нужно посоветоваться, с ней можно обсудить затруднительный случай в его школьной жизни.

У Старка волосы совершенно седые, я и Лулу относимся к нему всегда заботливо и нежно. Это отношение двух мужчин к любимой слабой женщине.

Я, мой сын и Катя стараемся отстранить от Старка все, что может его расстроить.

Катя, кажется, привязана к нему теперь больше, чем к Лулу, точно Лулу вырос, а Старк остался ребенком.

Васенька совсем охладел ко мне — я ему безразлична теперь. Виной этому, кажется, то, что я не прежний талант.

Да, и с искусством покончено.

Я почувствовала это еще тогда, когда кончила своего Диониса. Он создал мне имя. Картина моя, появившаяся через два года, «И вы будете такими», имела шумный успех.

Но я сознавала, что это успех внешний. Успех автора «Гнев Диониса», успех контраста этих прекрасных женских тел с безобразной старухой на первом плане.

Я больше ничего не выставляла.

Последнее мое большое произведение никогда не видела публика — портрет Лулу висит в кабинете его отца.

Жизнь идет к концу.

Я прожила ее, может быть, слишком бурно и странно.

Виновата ли я, виновата ли природа, по теории Латчинова, — не знаю.

Но скорбная тень этого человека часто стоит предо мною, и я как будто слышу его тихий, спокойный голос:

— А вы все же счастливая женщина, друг мой.