Почему ты меня не хочешь? - Найт Индия. Страница 24

– Стелла? – окликает меня Фрэнк. – Стелла? Ау, проснись.

– М-м?

– Я говорю, не пора ли тебе собираться? Я займусь твоими гостями, – он улыбается папе, – и присмотрю за Хани. Она уже полдничала?

– Нет.

– Омлет пойдет?

– Ой, Фрэнк, ты же не няня. Не надо, я сама.

– Ты с ней почти весь день сидела. Лучше прими ванну, – он подхватывает Хани мускулистой, рыжеволосой рукой, – а мы с папой о ней позаботимся.

– С папой?..

– Да, твой отец попросил меня так его называть. Я польщен.

– Этот мужчина просто феноменален, – радостно комментирует папа. – Разве нет, Стелла? Он – феномен.

Я лежу в ванне, купаясь в аромате “Шалимар” (этот запах не очень приятным образом ассоциируется у меня с моей матерью; я убеждена, что бисексуальность моего папы отчасти развилась потому, что он вынужден был быть мне и отцом и матерью одновременно). Мысли перескакивают на Фрэнка. Он замечательно справляется с Хани и, мне кажется, очень ее любит. Он добровольно вызывается кормить ее, укладывать спать, выгуливать. И ему очень нравится с ней играть, потому что если человеку не нравится играть с маленьким ребенком, он не сможет хорошо притворяться больше пятнадцати минут. И я вижу, что она его тоже очень любит.

И временами мне от всего этого неловко. Не из-за себя или Хани, нет, просто я знаю, что у него есть свой собственный ребенок.Ребенок, о котором он никогда не упоминает, но о существовании которого меня предупредил Доминик. Неужели поэтому Фрэнк так привязан к Хани? Она заменяет ему того ребенка, которого он никогда – как это ужасно, – никогда не навещает? А если все называть своими словами – ребенка, которого он бросил. Доминик сказал, что это девочка. Жизнь, конечно, – штука сложная. Можно найти достаточно серьезные причины, объясняющие душевную жестокость, но с этим случаем я просто не могу смириться. Фрэнк – бабник, но он хороший человек. Почему же он делает вид, будто его дочери просто не существует в природе?

Мне странно, что мы никогда о ней не говорим. Мы с Фрэнком можем обсуждать что угодно и порой даже не стесняемся в выражениях. Но я никогда не упоминаю Ньюкасл, его дом и вообще все, что касается его прежней жизни. Он рассказывает мне о барах, пабах, своей матери, братьях и сестрах, о футболе и о верфях, о чем угодно, но только не о том, что мне действительно хотелось бы знать. Поэтому у меня фактически нет возможности поднять этот вопрос. Наверное, я могла бы спросить его напрямую, если бы я не так плохо относилась к мужчинам, которые бросают своих детей. Но поскольку мне противна даже сама мысль об этом, я знаю, что принялась бы осуждать Фрэнка и поучать. Все кончилось бы тем, что я не смогла бы больше дружить с ним. Поэтому для нас эта тема – табу. Сам он не говорит, у меня не получится завести об этом речь и быть беспристрастной. Но и не думать об этом я тоже не могу. А потому думаю даже слишком часто. Наверное, надо все же порасспрашивать Мэри, она ведь давняя знакомая его матери.

Мои депрессивные мысли прерывает входной звонок. Я слышу, как папа открывает дверь, потом доносится женский голос: должно быть, это Крессида (удивительно английское имя; Крессида – все равно что назвать кого-то Томата. Но больше всего меня приводит в замешательство имя Кандида – в точности как название грибка молочницы, вагинальной инфекции. “Это малышка Кандида, это ее братик,

Уретрит, а это – важная и большая – Кондилома Остроконечная, наша старшенькая”).

И где, скажите пожалуйста, этот Руперт, который клялся и божился, что приедет вовремя? Я выпрыгиваю из ванны и бегу в спальню, думая – опять! – что же надеть женщине тридцати восьми лет, желающей подцепить мужика. Потому что в этом и состоит цель сегодняшнего вечера – Фрэнк великодушно предложил поделиться со мной своими навыками Казаковы. Я не слишком жажду повторить неудавшийся эксперимент недельной давности, но напоминаю себе, что клин клином вышибают. Если человек потерпел неудачу и получил душевную или физическую травму, например упал с лошади или переспал с бледным членом, то самое лучшее средство – снова забраться в седло.

Я рада, что пришла Крессида. Надо спуститься в гостиную и поздороваться, так что нет времени торчать перед зеркалом и раздумывать, что надеть. Я читала о богатых женщинах, которые каждый день одеваются одинаково – как бы носят униформу. Раньше мне казалось, что это глупо, ведь так они лишают себя прелестей моды. Но сейчас думаю, что есть в такой позиции немалый смысл. Открываешь шкаф, достаешь оттуда один из десяти черных джемперов, к нему выбираешь одну из десяти пар черных брюк и одну из двадцати пар черных туфель – нет, в этом явно что-то есть.

Десять минут спустя я вплываю в гостиную. На мне маленькое черное платье (на котором вышиты очаровательные розовые и красные цветочки), босоножки на низком каблуке и нитка жемчуга, что, возможно, выглядит немного официально. Но я слишком боюсь одеться чересчур просто, поскольку не знаю, на какую вечеринку мы собираемся. Лучше уж я оденусь чересчур нарядно, чем потом прятаться по углам в своих потрепанных джинсах и прикидываться “неформалкой”, когда все остальные будут гордо расхаживать в смокингах и кринолинах. (Терпеть не могу, когда люди так поступают. Якобы своим видом стремятся показать, что им безразличны условности и людское мнение. На самом же деле весь этот выпендреж – очевидная попытка привлечь к себе внимание. Подростки так делают.)

Крессида – ухоженная блондинка лет двадцати семи-двадцати восьми, невысокая, стройные ножки, хорошая грудь. Крессида тоже в маленьком черном платье, туфли на плоской подошве, сумочка в цвет. Блестящие волосы собраны в аккуратный хвост, косметика – бесцветный блеск для губ и слегка подкрашенные ресницы. Она беседует с Хани, которая сидит на полу и строит башенки из кубиков.

– Привет, – говорю я, протягивая ей руку. – Я – Стелла. Руперт скоро будет. Хотите чего-нибудь выпить? Фрэнк, ты почему не предложил Крессиде выпить?

– О, здравствуйте, – говорит Крессида. – Я бы выпила белого вина, если можно. Сухого. Славная девочка, – добавляет она, кивая на Хани. – Такая умница, знает почти все цвета.

– Да, мы как раз их учим.

– Я только собирался, – сухо отвечает Фрэнк – обиделся, что я усомнилась в его радушии. – В смысле, предложить выпить. Но тут на кухню пришел папа, попросил рассказать ему о картинах...

– И не отпускал тебя, – заканчиваю я. – Понимаю. Он всегда так. А где он сейчас?

– Пошел “освежиться” и взять что-то у себя в комнате. Сейчас принесу вина. – Фрэнк улыбается Крессиде: – Белого, как я понял? А ты что будешь, Стелла?

– Папа, наверное, предпочтет красное, а я выпью белого.

– Знаете, – тихо говорит мне Крессида, когда Фрэнк уходит на кухню, – он симпатичный.

– Если вам нравится такой тип, то да, – улыбаюсь я ей. – Должна признаться, что Фрэнк не в моем вкусе. Но он действительно прелесть, – корректно добавляю я. – Самый приятный мужчина из всех, кого я знаю. Во всех отношениях. Но... – я обвожу рукой вокруг головы, – понимаете, очень уж он... рыжий. И... в общем, закроем эту тему.

– Боже мой, – восклицает Крессида, – как вы современно отзываетесь о своем муже.

– Нет, вы неправильно поняли. Фрэнк мне не муж. Он – мой друг, снимает у меня комнату.

– Ой. – Крессида совершенно сбита с толку. – Нетрудно ошибиться, – утешаю я.

– А малышка?

– Хани? Она от Доминика. Мы с ним расстались пару лет назад.

– Сожалею.

– Не стоит.

Крессида смотрит на меня выжидающе, ее взгляд требует подробностей.

– Мы расстались друзьями, – пожимаю я плечами. – Сейчас Доминик большую часть времени живет в Токио. Он торгует картинами, в том числе работами Фрэнка.

– Так он художник? Как романтично. И все-таки в разводе, наверное, трудно.

– Да мы, собственно, и не были женаты официально. Это Руперт...

– Да? Где? – Крессида вскакивает и разглаживает платье. – Он такой милый, правда? Он мне нравится, признаюсь. Мы познакомились на свадьбе Гарри Редстона, знаете его? Боже, у вас отличный слух. Но некоторые машины действительно можно узнать по звуку. У моей соседки был “фиат-чинквеценто”, и у этой машины был очень характерный звук. Я за полквартала могла точно сказать, что она едет.