Исповедь гейши - Накамура Кихару. Страница 22
Много еще людей того времени сохранила моя память.
Мне вспоминается журналистка Гвен из Детройта. Хотя она была женщиной, это не мешало ей стать замечательной журналисткой, которую весьма уважали коллеги-мужчины. Мы были близкими подругами и часто что-то делали сообща. У меня сохранился снимок, где я облачилась в ее западный костюм, а она стоит в моем кимоно.
После войны она вернулась в Японию и во многом мне помогла. Незадолго до войны она попала в автодорожную аварию, в результате которой у нее была обезображена половина лица. В детройтской клинике ей сделали пластическую операцию, но, зная, как она выглядела до войны, мне было больно видеть, как изменилось ее лицо.
В периоде 1939-го по 1940 год число посещающих Японию иностранцев значительно убавилось. Незадолго до этого в Японию прибыл английский журналист Г. Тилтманн и там остался. Во время войны хоть он и вернулся домой, но затем вновь приехал в Японию и пробыл там до самой смерти.
Он очень гордился орденом, который ему позже вручил сам император. Почти до девяноста лет он жил в Императорском отеле и после войны мне тоже очень помог. На обороте одной из его фотографий, где он снят перед Императорским отелем, стоит надпись: «Барышне Кихару, которая никогда мне не звонит, 1937». Я действительно стеснялась звонить ему в отель и наедине с ним встречаться. Во всяком случае, в своей книге он помещает много фотографий со мной. Если не ошибаюсь, она вышла в 1938 году.
— Поразительно! Кихару появляется с Его Величеством в одной книге. Тилтманн определенно влюблен в тебя, — иронизировала Мацуи Суйсэй, но ничего подобного я не замечала.
На фотографиях запечатлены моменты, когда я наношу румяна, одеваюсь и спешу на вечер, куда приглашена. Тогда невозможно было представить, чтобы твоя фотография оказалась рядом на одной странице со снимком императорской семьи, но, поскольку автором книги был иностранец, подобное соседство разрешили.
Тилтманн и Фудзивара Ёсиэ были единственными постояльцами, которые до самой смерти жили в Императорском отеле.
Я до сих пор хорошо помню д-ра Е. из бостонского музея. Это был очень добродушный господин, и он неоднократно приезжал в Японию. Всегда при встрече он обнимал меня и называл своей «японской дочуркой». Он постоянно приходил с господином Томита, чья жена была американкой.
Господин Томита был правой рукой доктора. После войны в Чикаго, Нью-Йорке, Вашингтоне и Бостоне показывались многие ценные японские художественные изделия. Музей изящных искусств в Нью-Йорке собрал довольно внушительную коллекцию японских художественных изделий, когда за границей японское искусство еще едва знали. Большая заслуга в этом принадлежит д-ру Е. и господину Томита.
Преждевременные авансы
Раньше чиновники и журналисты довольно хорошо ладили между собой. Молодые журналисты, которые были приставлены к министерствам иностранных дел и финансов, и тамошние служащие устраивали совместные пирушки.
Позади храма Хонган в Цукудзи находился чайный домик «Каваки», где всегда было много молодежи. Возможно, говорить об этом не очень тактично, но среди них не было особо состоятельных людей. И тем не менее приглашения с их стороны доставляли нам истинное удовольствие. Выполнив вечером все свои обязанности, я отправлялась на вечеринки этих господ, которые были для меня настоящей отрадой.
— Кихару, я уже заказал для тебя отбивную ка-цудон, — подзывал меня господин Янагисава. Оживленно беседуя, все набрасывались на отбивную ка-цудон из ресторана «Гомангоку» или на тлэсокко-до-мбури с потрохами угря и рисом — из «Миякавы». Мы загадывали шарады и играли в другие игры. Все мы, Фукувака-Л7ян, Коику-тян и я, были молоды, а так как рядом не было ни одной нагоняющей на тебя страх гейши, мы веселились от души.
Мы вместе посещали дом с привидениями в парке Цветочной луны, что в Цуруми. Сам дом открывался лишь летом и был по-настоящему жутким. Проходя вдоль совершенно темного коридора, ты вдруг ощущаешь на губах прикосновение некой холодной скользкой массы, а из колодца доносится леденящий душу крик: «Ну, погоди!» — и перед тобой появляется привидение. Или возле туалета стоит мужчина, и, когда он оборачивается, все лицо его обагрено кровью. Все визжат от ужаса. Коку-тян крепко жмется ко мне.
— Жаль, что девушки жмутся лишь друг к другу. В следующий раз, когда появится привидение, жмитесь-ка лучше ко мне, — просит господин Оида.
В ту пору мы много «смеялись». «Смеяться» означало для нас «что-то тайком стащить», но вор остается вором, как ни старайся это замаскировать. На следующий день мы, конечно, все возвращали.
Чем больше солонок и перечниц мы умудрялись унести из ресторана «Сисэйко», тем больше была слава. Самым проворным всегда оказывался господин Оида.
Однажды зимой он вынес из «Сэмбикии» под пелериной даже большой цветочный горшок. Все удивлялись, как это ему удалось. Повсюду он тащил тарелки и миски. Естественно, на следующий день все им возвращалось. Случай с цветочным горшком так поразил управляющего кафе, что он зауважал вора, словно тот был фокусником. Господин Оида со своей пелериной чуть не лопался от гордости.
Особенно весело было, когда к нам присоединялись Фурукава Роппа и Мацуи Суйсэй. Затем они ночью провожали меня домой. По пути, шествуя впятером или вшестером, мы совершали всякие глупости. Мы снимали вывеску повитухи и вешали ее перед лавкой зеленщика или же меняли вывеску торгующей китайскими снадобьями лавки на вывеску торгующего сладостями магазина, вывеску массажиста — на вывеску прачечной. Это были действительно глупые проделки, но мы веселились от души. Перед моим домом все пятеро или шестеро кричали трижды: «Кихару из Симбаси, бандзай!» После чего открывались ставни близлежащих домов, и оттуда выглядывали удивленные лица. Самые любопытные выходили на улицу, а моя бабушка стыдила нас. То было чудесное время.
Молодые журналисты только что окончили университет, и более маститые коллеги учили их искусству утонченной беседы.
Когда сорок пять лет спустя мы кое с кем вспоминали то время, то сами удивлялись, как это им тогда удавалось посещать ресторан «Каваки» в Симбаси или район Цукудзи, ведь тогда ни один из них не зарабатывал более шестидесяти йен.
Хозяйка «Каваки» давала всем авансы, иначе говоря, она не проверяла счета.
— Наверняка Янакэн как-нибудь заплатил за нас.
— Ведь у Касуга-но Цубонэ были деньги, так что он заплатил за нас.
— Когда Компару получил свой гонорар, он ведь полностью рассчитался, — вот такие высказывались предположения.
— Я никогда не платил, — хвастался один.
Во всяком случае, никто ничего точно не знал. Суть здесь заключается в самой системе аванса. Когда молодые служащие министерства иностранных дел желали заплатить, они слышали в ответ: «Вы всегда сможете рассчитаться, когда станете министром иностранных дел».
В «Каваки» работала молодая прислуга Омиё-тян, бывшая родом из Кавагоэ. Все любили ее и называли «Крошкой из Кавагоэ». Оками-сан растолковала ей эту систему, после чего та спрашивала всякого посетителя, когда тот станет наконец управляющим.
В то время один раз в году, как раз на его исходе, проводилась доставка счетов. Тогда хозяйка в сопровождении служанки с бутылкой виски шла к клиентам, чтобы получить причитающееся. Прежде обычаи были иные, нежели сейчас.
Особо многообещающим молодым людям она всегда давала авансы, и, когда спустя двадцать лет становились министрами или управляющими, они понимали, что многим обязаны ей. И тогда возвращали ей сторицей те долги, что она им когда-то прощала. Вот как было в то время…
Сегодня посетители жалуются на то, что в барах вам уже напоминают о долге, если вы не платили всего лишь неделю.
Иные времена, иные нравы.
Мне еще бросилось в глаза, что тогда были и другие представления о депутатах.
Если кто-то из знакомых был депутатом, все говорили, что «никакой здравомыслящий человек на это бы не решился» или «у него нет ни кола ни двора». Быть политиком означало заложить все свое состояние. Невозможно было представить, чтобы политик зарабатывал деньги.