Глаголют стяги - Наживин Иван Федорович. Страница 36

И ловким, привычным движением он развернул перед почти уже засыпающим Володимиром полотно, на котором ярко, черным и красным, был написан Страшный Суд.

— Вот зри, княже: одесную — это праведники, которые в богатых паволоках, радуясь, грядут в рай, — сказал он и в голосе его зазвучали нотки неподдельного восторга, — а ошую, в рубищах, грешники, грядущие в муку вечную…

— Гоже вот этим-то!.. — сказал Володимир с улыбкой, показывая на праведников в нежно-голубых одеждах. — А сим, ошую, горе…

— Если хочешь стать одесную, то и крестись, — победно заключил философ, предлагая своё полотно дружинникам для обозрения. — Ничего, ничего, посмотрите. Ну, как же, княже?

— Подожду маленько… — уклончиво отвечал Володимир и со смеющимися глазами обратился к дружинникам: — Ну, что же вы мне посоветуете? Как ума прибавите?..

— Если бы худ был закон греческий, то не приняла бы его твоя баба Ольга… — сказал чей-то голос из угла.

— А по-моему, — ворвался бойкий Рохдай, — а по-моему, надо у всех взять что получше: у болгар девок, а обрезание пускай им самим остаётся. И свинина нам пускай будет, и мёда добрые, и вина фряжские, а они пущай омываются да воду ту пьют…

Гридня захохотала: ай да Рохдай! Этот чисто рассудил…

— Хорош твой Киев, княже, — вкрадчиво говорил философ, — но добро было бы, если бы ты собрался Царьград поглядеть… Твоя баба…

Но раскат храпа богатырского покрыл его слова. Муромец, повесив кудлатую голову на грудь, спал райским сном. Не одолели богатыря лесного печенеги — одолели мёда княжеские. Все захохотали опять.

— Ну, во здравие, гости дорогие!.. Дружина, кубки высохнут…

— Здрав буди, княже!..

— А ты что же, Берында, дотошный человек?..

— Во здравие, Солнышко наше Красное…

— Сказывают, в Царьград опять ты собрался?..

— Да, хочу с послами греческими проехать, княже.

— Ну, поезжай, посмотри… И нам потом расскажешь, как там и что…

А Боян, звеня струнами яровчатыми, пел уже песню о старине далёкой:

XXIV. ТАЙНА ОЛЕНУШКИ

Оленушка, исхудавшая, бледная и уже отцветающая, сидела у себя в горнице. Около неё спокойно спал в зыбке сынок её малый, Святополк, от Ярополка. Перед нею на столе, слабо освещённые светом светильника, лежали четии книги, которые в дар ей привёз из Царьграда философ Столп.

Это были творения жившего при царе Сименоне Иоанна Экзарха болгарского: «Небеса», «Шестоднев» — о шестидневном творении, перевод диалектики или философии Дамаскина и несколько «слов». Иоанн был хорошо знаком не только с творениями святых отец, но и с философами языческой древности. Он изучал Платона, Аристотеля, Фалеса, или, как он говорил, Талла, Парменида, Демокрита, Диогена и других, но не сдавался на их прелесть. Он обличал их ложные понятия о начале мира и сравнивал Аристотелеву мудрость с пеной морскою. Правду сказать, Оленушка мало понимала в этих хитросплетениях умственных, но это не огорчало её: в ней было довольно своего и в чужом она просто не испытывала потребности. Из угла, с бревенчатой стены, на неё мягко и ласково смотрел Спаситель большеокий…

Оленушка склонилась над списками и под отдалённый шум гридницы погрузилась в морскую пену Аристотелевой мнимой премудрости… И вдруг по лестничке заскрипели ступени под знакомыми неверными шагами. Это был Володимир. Теперь она уже не только не боялась его, но точно нежный барвинок обвилась вкруг него своей светлой душой. Они уже не жили почти как муж с женой — от прежней Оленушки только глаза эти огневые, сияющие остались… В строгих постах, в молениях всенощных, в служении всем и всякому она всё более и более увядала прекрасным телом своим, но расцветала незлобивой и милой душой своей… И когда, вернувшись с охоты, он лежал у неё на постели, она, сдав Святополка кормилке детинной, подолгу рассказывала ему о том, что было для неё светом всей жизни: о жизни Спасителя, об учении Его и о страшной смерти Его.

— Эх, жаль, меня с моими богатырями о ту пору там не было!.. — воскликнул раз Володимир, сжав кулаки. — Я бы им, собачьим душам, головы-то пообрывал бы.

Оленушка рассмеялась своим тихим, ласковым смехом и поцеловала руку мужа… И стала она толковать ему, что в защите князей Он не нуждался, ибо на то Он и пришёл, чтобы показать людям путь.

Когда Володимир засыпал, случалось, под её рассказы, она не огорчалась. Иногда он, закружившись, не заглядывал к ней неделями, проводя ночи то у Рогнеди, то у других жён, а то озоруя с девками в Берестовом или в Вышгороде. А потом появлялся к ней опять и, лёжа на перине лебяжьей и глядя своими мягкими, маслеными глазами в низкий потолок, слушал её рассказы… Все эти споры о вере, с которыми лезли к нему со всех сторон, то докучали ему до смерти, то смешили его, а тут, около Оленушки, было как-то тепло все, да светло, да чисто. Она давно подметила, что сердце у него простое и доброе, но шалое, молодое, пьяное, которое само не знает, в которую сторону ему броситься, к чему прицепиться. И терпеливо она искала путей к этому сердцу и радовалась, когда находила. И все больше относилась она к Владимиру не как к мужу и повелителю, а как к своему ребёнку.

— Ол-ленушка… свет т-ты… мой ясный!..

И он, пошатываясь и широко раскинув руки, с пьяной улыбкой на лице, направился к ней. Она встала и вся сморщилась.

— Ох, опять ты назюзился!.. — сказала она. — Уж лучше бы ты такой не ходил ко мне… Сколько раз говорила я это тебе… Ну погляди, на что ты похож!.. А Он, смотри, глядит на тебя… Что Он про тебя подумает?.. Ох, негоже, княже, негоже…

— Нюжли вправду Столп говорил, что Он и в огонь посадить меня может?.. — покачиваясь, воззрился на неё Володимир. — И говорит, окаянный, веки веков гореть будешь… А?

Оленушка потупилась своими сияющими очами. Это было как раз то, о чём она думала постоянно. Она давно уже сердцем своим узнала, что это неверно, что это выдумка людская, чтобы людей в страхе держать. Никогда, никогда Он и не подумает, чтобы мучить так слабых людей! Может, и посадят в огонь, может, и пожгут их маленько, а потом Он придёт и всех разом простит и отпустит. Это она знала совершенно наверное, но говорить так вслух не смела, потому что святые отцы иначе о том учили. Но раз не вытерпела она и спросила о том отца Митрея, попа от Илии Пророка. Тот сразу осерчал — он всегда серчал — и, открыв Еуангелие, сердитым пальцем тыкал все в те тексты, где говорилось о геенне огненной, о плаче и скрежете зубовном.

— Ну? Чего же тебе ещё? Ведь написано!

Оленушка видела, что действительно написано, и ужахалась втихомолку на себя: она не верила и Еуангелию — она верила только Ему, присутствие Которого в своём сердце она чуяла. И Он одобрял и ободрял её: «Так, Оленушка, так!..» Это была тайна Оленушки заветная, которая окрыляла её. А Володимир, видя, что жена ему не отвечает, рухнул на покрытую ковром мохнатым скамью и повесил чубатую голову: да заместо того чтобы утешить, приголубить его, сироту, она вон молчит да стращает его. По пьяному лицу его покатились слёзы.

— Ты вон заодно с болгарами да с жидами пить не велишь… — пробормотал он недовольно, — а… а м-мы лучше есть не будем, а без питья Русь не стоит. Это им я так и сказал…