Иудей - Наживин Иван Федорович. Страница 38

Величайшим напряжением всей своей воли Павел сковал свою возмущённую душу.

— Мессия освободил нас от всякого закона, — сказал он, бледный как полотно. — Но если мы, пользуясь свободой его, соблазняем брата нашего, то лучше отказаться нам от всякой свободы и опять вернуться в… — Он хотел сказать «в старое рабство», но сдержался и поправился: — В старое. Я хочу единения и мира с вами, чтобы прекратить этот соблазн среди нас. Скажите прямо, чего вы от меня хотите… Я готов.

Старцы немного опешили: они ждали бешеной борьбы, а совсем не такой скорой сдачи. Но они почувствовали, что слишком натягивать струну нельзя.

— Сделай то, что мы тебе скажем, и все будет хорошо, — подумав, сказал Иаков и поправил свой золотой обруч. — У нас есть тут четверо верующих, которые произнесли обет назарейства. Возьми их, очистись вместе с ними и прими на себя все издержки по этому делу. За посвящение назиров надо ведь в храм платить… если ты этого не забыл, — не утерпел он, чтобы не кольнуть немножко. — И тогда все верные знают, что ты строго соблюдаешь закон и что все слухи о тебе ложны…

Иаков не говорил тут для иерусалимцев ничего неожиданного: общим убеждением их было, что, прежде чем стать христианином, надо было стать хорошим иудеем. Павел чувствовал, что его что-то душит, что закон давит его, как скала, что не победить ему этого закона…

— Хорошо, — глухо сказал он. — Я сделаю все, как вы укажете…

Опять старцы мельком переглянулись: что ни говори, а удивительно! И Иаков решил поприжать ещё.

— А потом идёт о тебе соблазнительный слух, что ты всюду водишь за собою какую-то женщину, — проговорил он, стараясь не смотреть в сторону вдруг побледневшей Теклы. — Это с твоей стороны нехорошо…

Павел бешено блеснул глазами.

— Вот эта женщина, — сказал он. — Кто желает, может её взять у меня…

Текла закрыла лицо обеими руками. Этого она от учителя не ждала. Так хороший хозяин и собаку от себя не прогоняет. Но она не смела вымолвить ни слова.

— Кому же она нужна? — проговорил Иаков. — Где взял, туда и отошли.

— Если кто пойдёт отсюда в Эфес, и пошлите, — зло сказал Павел. — Но одно скажу вам, старейшины, — не удержался он. — Если вы не хотите напрасно подвизаться среди необрезанных, то о законе вашем вам надо ещё и ещё подумать…

— Что ж там думать? — отозвался Иаков и снова с достоинством потрогал свой обруч. — Мы здесь все помним притчу Господню о плевелах и пшенице. Он прямо говорил, что хозяин только чистую пшеницу складывает в житницы свои, а плевелы собирает отдельно и сжигает. Ждать осталось недолго. Он скоро придёт и все рассудит. А пока должны мы держаться за то, чем жили отцы наши. Если же всякий будет крутить так и сяк, то что же это будет? И так все разбрелись, как овцы без пастыря…

Павел тяжело дышал. Он чувствовал себя, как в тюрьме. И когда в ночи уже он вышел на улицу и увидал на горе среди звёзд громаду храма — тот, казалось, давил всю землю, — он яростно стиснул зубы и кулаки и с бешенством посмотрел на древнее святилище.

Сзади тихонько плакала оскорблённая до глубины души Текла…

XXV. ШКВАЛ

Павел, сцепив зубы, полный мрака и бессильной злобы — в этом проклятом изуверском городе рушилось как все его дело, так и личная жизнь, — приступил вместе с назирами к выполнению в храме тех древних обрядов очищения, которых требовали от него эти безумцы, умершие душой в мёртвом законе, виновнике всякого греха. Он вспоминал то время, когда он сам, собственноручно, с отвращением обрезал первых последователей своих. Тогда он отступил перед мёртвой буквой. Но после он наверстал своё: его отступление, как он и ожидал, привело к победе. Теперь все же у него последователей много больше, чем было тогда. То же будет и теперь.

— Надо переждать, — с ненавистью глядя на гигантский храм, сказал он Трофиму, своему последователю из Эфеса, необрезанному. — А потом мы все это опрокинем и на развалинах всей этой мертвечины установим новую жизнь в Господе. И…

Яростный вопль многочисленной толпы взорвался где-то во дворах храма, и прежде, чем оба успели опомниться, их окружила огромная беснующаяся толпа. Эти бешеные глаза, эти оскаленные и скрежещущие зубы, эта пыль, которую они в ярости бросали в воздух, это исступлённое раздирание своих одежд — что это такое?!

— Ты ввёл необрезанного в храм! — визжала толпа ему в лицо. — Ты вероотступник!.. Смерть богохульникам!..

— Лжёте! — в бешенстве завопил Павел. — Он не входил во храм… Лжёте!

Нелепость обвинения выводила его из себя. Он понимал, что изуверы, прячущиеся за спиной этих бесноватых, ищут его погибели. Если его ещё терпели сторонники Иакова, то только потому, что вообще они были бессильны сделать ему что-нибудь, а кроме того, он привёз им дар от общин, как бы подчинился им, признал их власть. Но в Иерусалиме было и могущественное священство, которое ненавидело всех этих болтунов, осмеливающихся как-то там думать по-своему… И в миг поднялось все.

— Смерть богохульнику!..

Трифон — это был высокий, худой человек с робкими движениями и робкими глазами, который попал в общинку только по требованию своей властной жены, — испуганными глазами глядел вокруг и ничего не понимал: он никогда ещё не видал иудеев в таком исступлении. Попытки бледного Павла объясниться не привели ни к чему. Никаких объяснений от него и не было нужно, а нужда была только кровь смутьяна. И среди дикого рёва многотысячной толпы в его душе пронеслось мельком воспоминание, как много лет тому назад видел он тут же, в Иерусалиме, на этом самом месте, такое же дьявольское беснование вокруг какого-то бродяги, именовавшего себя, как говорили тогда, царём иудейским, одного из бесчисленных смутьянов, которые баламутили тогда страну и рвались к власти… А ряды бесноватых с орущими ртами лезли на него со всех сторон. Трифон трясся, прятался за него и этим ещё больше разжигал толпу. Павел каждую минуту ждал смерти. И в душе, как стая испуганных пожаром белых голубей, тревожно кружились мысли: а как же второе пришествие, которое он должен был видеть? Что будет с его делом? И неужели его обетования, что все верные вкусят от славы царствия небесного, только выдумка горячей головы?

Но в отдалении уже заблистали медные шлемы легионеров: то было спасение. Завидев исступлённую толпу с башни Антония, Лизий Клавдий, трибун, замещавший в Иерусалиме прокуратора Иудеи, послал отряд навести порядок… Все, вопя, единодушно указывали на смутьяна. Легионеры взяли Павла и среди толпы беснующихся повели его в башню, где жил Лизий. Толпа бросилась уже к синедриону: смерть богохульнику!.. Первосвященник Анания — славившийся своим обжорством настолько, что оно было даже отмечено пословицей, — энергично взялся за дело: саддукеи чувствовали в стране нарастание бунтарского духа и яростно отстаивали свою власть и богатства.

Павла захватило и трепало, как щенку в морском прибое. Его потащили в заседание синедриона, и старейшины, по приказанию Анании, надавали ему за богохульство пощёчин. Фарисеи, из желания насолить саддукеям, были склонны стать на сторону Павла. Клавдий Лизий решительно ничего не понимал. Зелоты, которыми кишел город, сейчас же постановили убить богохульника Павла, но кто-то из них проболтался, и слух о предстоящем покушении дошёл до узника. Совсем уже раздавленный, казалось, он все-таки не сдавался.

— Я сегодня в ночь имел видение, — сказал он своим близким. — Ко мне явился сам Христос и сказал:

«Мужайся… Как ты исповедывал меня в Иерусалиме, так же должен исповедать и в Риме…»

— У этого малого дело за видениями никогда не стоит, — зло рассмеялся Иаков. — Ловкач!

Но он был смущён: ненависть возбуждённого Иерусалима легко могла с Павла переброситься и на общинку верных.

Лизий в ночь отправил Павла под конвоем к прокуратору Феликсу в Цезарею. Через три дня туда же прибыли старейшины синедриона с самим Ананией во главе, а так как они уже знали силу адвокатов в римском суде, они захватили с собой и адвоката Тертуллия. Сейчас же открылось заседание. Тертуллий, хорошо зная тонкое обращение, начал, конечно, с captatio benevolentiae: [34] он бесстыдно восхвалял правление Феликса, он говорил о блаженстве населении под мудрым его управлением, он просил его выслушать все с обычной для Феликса добротой; а затем пошёл в атаку: он называл Павла проказой, гонителем иудейства, главой всех возмутителей… И Феликс — жирная скотина с бычьим загривком и свиными глазами — объявил, что он вынесет решение по наведению дополнительных справок, и прервал заседание. Павел сделал попытку говорить.