Перстень Борджа - Нефф Владимир. Страница 22

Так она роптала и сетовала без конца, каждым словом своим и жестом выдавая тот факт, что в былые времена была кем угодно, только не герцогиней; и когда кардинал Джованни Гамбарини, легонько постучав, появился в дверном проеме, взбешенная вдова резко сменила положение лежа на положение сидя, выполнив это физическое упражнение недурно, если принять во внимание, что была уж не из молоденьких и что ноги ее покойно лежали на диване, и выкрикнула ему в лицо:

— Зачем вы здесь с пустыми руками? Почему не принесли за волосы его отрезанную голову?

В обществе тетушки, как бы разъярена она ни была, молодой кардинал чувствовал себя свободнее, чем в присутствии сдержанно-учтивого ученого аскета патера Луго, равно как изо всех помещений старинного герцогского дворца он предпочитал ее личный appartamento, поскольку, как уже, наверное, упоминалось, это было единственное место, которое осталось не тронуто разбойным загулом страмбского люда, так что, несмотря на всеобщее обветшание, заметное лишь очень острому, наблюдательному глазу, все здесь казалось столь же великолепным, как в самые лучшие времена герцогского правления: на стенах, как и прежде, висели гобелены, сотканные по эскизам самого Рафаэля Санти; затоптанный паркет покрывали ковры мягких приглушенных тонов, а потертости самих ковров скрывала свободно расставленная дорогая, обитая шелком мебель, а те места, где тонкая шелковая обивка этой драгоценной мебели обветшала или протерлась, скрадывали подушечки, разбросанные с беспечной непринужденностью. Так вот, в обстановке этого, как мы сказали, пышного великолепия, где зрелая красота тетушки сияла как алмазное ожерелье на атласной подушечке шкатулки для хранения драгоценностей, молодой кардинал, как мы тоже уже отметили, чувствовал себя привольнее всего, он был тут не просто самим собою, а господином Некто, что много лучше, чем Гамбарини. Поэтому он не только не испугался отчаянного визга жаждущей мести герцогини, но даже обнаружил в себе готовность достойным образом обратить все это в смех.

— У меня есть кое-что получше, дорогая тетушка, — начал Джованни. — Здесь, у меня в кармане, его отрезанные половые органы, уши и нос.

Кончиками пальцев он постучал по своему правому боку.

Это была, нельзя не признать, славная шутка, но настолько ядрено мужская, что хрупкие женщины, перед которыми она была произнесена и которых должна была позабавить, ее не оценили, то есть поняли всерьез: придворные дамы с визгом кинулись в самый дальний угол комнаты, где и застыли, вытянув морщинистые шеи и бросая алчные взгляды, а вдовствующая герцогиня, разрумянившись, спустила ноги с софы, на которой сидела.

— Не может быть! — воскликнула она, явно заинтересовавшись. — Кто бы мог подумать, что вы такой удалец! Показывайте.

Молодой кардинал пал духом. «Боже мой, но ведь это же просто немыслимо», — подумал он.

— Да что с вами, тетушка, — проговорил он, безуспешно попытавшись рассмеяться, — вы же должны понимать шутки. Ну разве мог я, духовное лицо, лишить любезного и предупредительного хозяина самого ценного из того, что у него есть?

Ответ племянника не оставил ни малейших надежд, и он заметил, как вытянулись от разочарования лица тетушки и ее фрейлин.

— Не будете ли вы так любезны, дорогая тетушка, попросить своих компаньонок оставить нас наедине? Я должен сообщить вам нечто строго конфиденциальное.

Герцогиня-вдова, не произнеся ни слова, резким жестом, словно отгоняя мух, указала дамам на дверь. Те поспешно ретировались — носки вместе, пятки врозь, спотыкаясь и натыкаясь одна на другую, совершенно забыв о правилах этикета. Ей-ей, как сказал поэт, канули в безвозвратное прошлое времена, когда при страмбском дворе был свой собственный maitre des ceremonies.

— Ну говорите же! — приказала герцогиня-вдова, обращаясь к молодому кардиналу. — Что за секрет вы намерены мне сообщить? Что вы вообще можете сообщить такого, что могло бы вызвать мой интерес?

От слов овдовевшей герцогини повеяло таким презрением к существу, которое выдает себя за мужчину, но даже своему заклятому врагу не может отрезать ни головы, ни чего-либо иного, и к тому же позволяет себе на эту тему пошлые шутки, — что и молодой кардинал мог надолго пасть духом, но, к счастью, он был слишком занят, чтоб отнестись к речи тетушки с надлежащим вниманием: используя тетушкин голос в качестве звуковой кулисы, он на цыпочках подошел к дверям и резко их распахнул. Две придворные дамы, потеряв равновесие, с воплем ввалились головой вперед в комнату; третья, четвертая и пятая, удержавшись на ногах, обратились в бегство, суматошно вереща и приподнимая подолы юбок, словно прыгали через лужи.

— Провалитесь вы в тартарары! — возмутился молодой кардинал. — Если я еще раз замечу, что кто-то из вас подслушивает под дверью, то велю прилюдно высечь и, вымазав медом, выставить у позорного столба.

— Господин племянник умеет оказать себя беспощадным как меч, но лишь по отношению к старухам, вроде этих, — заметила герцогиня-вдова, когда молоденький кардинал снова возвратился к ее chaise longue.

Сложив руки, он опустился на одно колено у легендарно прекрасных ног герцогини.

— Дорогая, любимая тетушка, — прошептал он, — умоляю вас, оставьте эти ваши шпильки, приглушите ваш неприязненный тон и помните, что мы оба на палубе одного корабля и что корабль этот не особенно надежен. Утром письмо Петра исполнило вас такого оптимизма, что вы упомянули о наших нынешних стесненных обстоятельствах как о чем-то преходящем: так знайте же, что вы не ошиблись и что из сегодняшнего нашего плачевного состояния мы сможем выбраться, но только при условии, если ухватимся вместе с Петром за одну веревку.

— Никогда! — взвизгнула герцогиня-вдова, и груди ее поднялись, как корабельные паруса, наполненные ветром. Молодой кардинал тут же вскочил и снова неслышно прокрался к дверям боковых комнат, чтобы посмотреть, чем заняты придворные дамы. На сей раз они вели себя надлежащим образом: сидели спокойно, бок о бок, на скамье у противоположной стены: недвижные, освещаемые лишь светом звезд, они выглядели как старушки-сомнамбулы, случайно встретившиеся на коньке крыши во время ночной прогулки.