Больно.Ru - Ничипурук Евгений. Страница 18

Сначала я дрался, потому что не мог признать поражение, затем – потому что не мог остановиться… Я дико молотил разбитыми руками, попадая чаще лишь по воздуху… Продолжал драться от бессилия, и когда, наконец, упал к их ногам, подумал, что теперь-то могу прекратить всю эту бессмыслицу…

Они долго вбивали меня в грязь дешевыми ботинками, топтали каблуками лицо, били под ребра. Они были моложе, сильнее, злее. Им нужны мои деньги, телефон, часы – слабые символы глянцевого мира, куда я всегда стремился попасть. Они не могли не победить. За ними стояла вечная сила голодных волков, настигших отставшего от стада молодого наглого лося.

Очнувшись в больнице, я не испытал боли. Не испытал и ужаса, когда увидел в зеркале свое разбитое лицо. Не удивился сломанному носу и покалеченным ребрам. Мне не было обидно. Я вдруг вздохнул по-настоящему спокойно. Глядя на ровный ряд капель раствора, уходящего куда-то глубоко в мои вены, я понял – жизнь прекрасна! Самостоятельно выдернул иглу, встал, подошел к окну и, распахнув тяжелые, слипшиеся в зимнем оцепенении больничные ставни, посмотрел на равнодушное апрельское небо. Я вдыхал еще холодный воздух каждой клеточкой своего битого тела и понимал, что живу. Как безумец улыбался неровному ряду белых облаков, разрывающих голубое пополам…

Старинный особняк был выбран не случайно. Здесь все, даже глубокие трещины вековой штукатурки, хранили неведомые тайны. Последний владелец дома, граф Рыжов, затерялся в историческом хаосе революции. Он умер в Париже глубоким стариком в конце 70-х. Рассказывают, что на жизнь во французской столице Рыжов зарабатывал, содержа приют для домашних любимцев, чьи хозяева по причине личных обстоятельств должны были оставить их на какое-то время. В молодости же граф был страстным поклонником вина, женщин и, говаривали, грешил совсем не дворянскими забавами. У особняка Рыжовых была настолько дурная слава, что впечатлительные гимназистки, проходя мимо парадного, опускали глаза и заливались пунцовым румянцем.

В 1908 году из окна второго этажа выпала и ухитрилась разбиться насмерть известная певица Лешкова. Ее полуобнаженное белое тело в расплывающемся по неровной мостовой красном собрало большую толпу зевак. Пьяный граф, еле держась на ногах, стоял в оконном проеме второго этажа и орал «Вечерний звон». Он призывал Елену Степановну прекратить «этот дурацкий спектакль» и подняться к нему в опочивальню.

Был еще один темный эпизод, о котором шептались в свете,– в 1910-м в этом особняке скончался пожилой китаец – торговец опиумом. Вместо того чтобы выдать тело семье или жандармам, пирующие устроили опыт бальзамирования, влив в совершенно желтого азиата весь его проклятый опиум. Несмотря на все усилия экспериментаторов, через два дня китаец, все это время сидевший во главе стола, начал-таки нестерпимо вонять. Пришлось вызвать санитаров и, заплатив червонец за молчание, ничего не объясняя, сдать китайца на опыты в анатомичку.

Граф сбежал в 17-м. А дом остался. ЧК, по слухам, здесь расстреливало заговорщиков. Во времена НЭПа в особняк вселилась крупная контора, которую позже сменил НИИ… Ну а когда все это хозяйство разорилось к чертовой матери, особняк купил Гоша Гришковец.

Нашло на него что-то, вот и купил. Зато теперь к особняку вернулась дурная слава и по комнатам, хранящим страшные вековые тайны, вместе с призраками стали бродить не менее прозрачные «ночные жители» – золотые детки и проверенные временем модники-интеллектуалы. В пятницу четырнадцатого здесь опять устраивали вечеринку, и у меня в кармане с прошлого вторника лежал золотистый кусок картона с выдавленным именем…

Огромная лестница проводила меня к тяжелым дверям. Я нажал кнопку домофона и объяснил обладателю хриплого мужского голоса, кто я такой. В парадной меня встретил и принял куртку маленький азиат в традиционной, то ли монгольской, то ли китайской одежде. Я зашагал по комнатам, впитывая запахи, цвета, звуки, выражения лиц, настроения, но почти не обращая внимания на происходящее вокруг. Бледные хозяева ночной жизни, скучая, бродили по пространству дома в кожаном, шерстяном и джинсовом, лениво шевелили губами, вдыхали гашиш и кокаин. Они встряхивали лохматыми головами, целуя в длинные шеи худых загорелых девиц. В одной из комнат стоял огромный антикварный рояль, а рядом, на маленькой золоченой табуреточке, сидела девочка-кукла лет одиннадцати, декламировала стихи Рембо под аккомпанемент вальса Шопена. Хлопая длинными ресницами, беззвучно потряхивая золотыми кудряшками, кукла-девочка монотонно, тоненьким голоском читала про «фиолетовые пальцы на эмалевой стене». Скоро я обнаружил, что таких детей в особняке много. В Москву пришла мода на маленьких развратных девочек и невинных белокурых мальчиков. Под звуки патефона в зале кружила пара – партнеру лет 12, партнерше не больше 10. Глядя на танцующих, сын любимого народом режиссера разравнивал на стеклянном столике белые дорожки. Его подруга с ослепительно белым бантом на шее курила гашиш, делая головокружительно глубокие затяжки.

Я плавал по комнатам и искал Нат. Ту самую Нат, что, поцеловав меня холодными мокрыми губами в щечку, вручила маленькую карточку – пригласительный билет в этот декадентский рай. Здесь было много известных людей, я видел все эти рожи по телику. Но подходить к ним не хотелось, мне нужна Нат… Пусть кто-то хоть немного родной и знакомый возьмет меня за руку и вырвет на мгновение из этого путешествия в 1907-й, чтобы я мог упасть на диван, насладиться абсентом и марихуаной…

Недавно Нат устроилась сюда на работу. Здесь другие деньги. Не те жалкие гроши, что она срывала в «Яме» или «Шапочке». Она могла лишь танцевать и пороть чепуху. Но все же она личность, сильная и независимая. Человек, который сам выбирает направление движения. Она где-то здесь. Возможно, пока в гримерке. Я упал на кожаное кресло в «восточной» комнате. Сидевшая рядом девушка протянула косяк. Благодарно кивнул, сделал несколько затяжек и хотел было вернуть, но девушка куда-то исчезла. Я докурил и ворвался в загадочные манипуляции доброго джинна во внушительной белой чалме. Совсем не такого, как в дурацкой рекламе «Дью», а по-настоящему доброго, в шлепанцах с загнутыми аж до колен носами. Джинн колдовал над кальяном, поглаживал свою «хоттабычевскую» бороду, бормотал что-то по-арабски и потягивал ароматный дымок. Джинн улыбнулся мне, я улыбнулся ему.