Непрошеная повесть - Нидзё. Страница 58

Госпожа Комати тоже ответила стихами:

Мне захотелось посмотреть, как отмечают этот праздник здесь, в Камакуре, и я пошла на Журавлиный Холм, в храм Хатимана. Присутствовал сам сёгун; хотя дело происходило в провинции, все было обставлено очень пышно. Собралось много даймё, все в охотничьем платье, стражники-меченосцы в походных кафтанах; глаза разбегались при виде разнообразных нарядов. Когда сёгун вышел из кареты у Красного моста, я заметила в его свите несколько столичных вельмож и царедворцев, но их было совсем мало, они были одеты бедно и выглядели убого. Зато когда прибыл старший самурай Сукэмунэ Иинума, сын наследник князя Ёрицуны Тайра [113] , в монашестве — Коэна, его появление могло бы соперничать с выездом канцлера в столице; чувствовалась сила и власть… Затем начались разные игрища — стрельба в цель на полном скаку и другие воинские утехи; смотреть на них мне было ни к чему, и я ушла.

Не прошло и нескольких дней, как по городу поползли тревожные слухи: «В Камакуре неспокойно!» — «Что случилось?» — спрашивали друг друга люди. «Сёгуна отправляют назад, в столицу!» — гласил ответ. Не успели мы услыхать эту новость, как разнеслась весть, что сёгун уже покидает дворец. Узнав об этом, я пошла поглядеть и увидела весьма невзрачный паланкин, стоявший наготове у бокового крыльца. Один из самураев — кажется, это был Дзиро, судья Танго, — распоряжался, подсаживал сёгуна в паланкин. В это время появился сам Сукэмунэ Иинума и от имени верховного правителя Ходзё [114] приказал, чтобы паланкин несли задом наперед. Сёгун не успел еще сесть в паланкин, как набежали низкорожденные слуги, вошли во дворец, даже не разуваясь, прямо в соломенных сандалиях, и принялись обдирать занавеси и прочее убранство. Глаза бы не глядели на сие прискорбное зрелище!

Меж тем паланкин тронулся; из дворца выбежали дамы из свиты сёгуна, растерянные, с непокрытыми головами. Ни одной не подали паланкин. «Куда увозят нашего господина?» — плача, говорили они. Среди князей некоторые тоже, казалось, сочувствовали сёгуну; когда стемнело, они украдкой послали молодых самураев проводить сёгуна. Каждый по-разному отнесся к его опале. Слов не хватает описать все, что происходило.

Сёгуну предстояло пробыть пять дней в месте, именуемом Долина Саскэ, а уж оттуда его должны были доставить в столицу. Мне захотелось посмотреть на его отъезд, я пошла в храм бога Ганапати [115] , расположенный неподалеку от временного Жилища сёгуна, и там от людей узнала, что самурайские власти назначили отъезд на час Быка. К этому времени дождь, накрапывающий с вечера, превратился в подлинный ливень, поднялся сильный ветер, завыл так жутко, как будто в воздухе носились какие-то злые духи. Тем не менее власти не разрешили изменить час отъезда; паланкин подали, накрыв его рогожей. Это было так унизительно, так ужасно, что больно было смотреть!

Паланкин поднесли к крыльцу, сёгун сел, но затем носилки почему-то снова опустили на землю и поставили во дворе. Через некоторое время послышалось, что сёгун моркается. Чувствовалось, что он старается делать это как можно тише, но вскоре послышалось еще и еще… Нетрудно представить себе, в каком горестном состоянии он находился!

Этот сёгун, принц Корэясу, был совсем не из тех сёгунов, коих назначали восточные дикари, самовольно захватившие власть в стране. Отец его, принц Мунэтака, второй сын императора Го-Саги, был всего на год с небольшим старше третьего сына, императора Го-Фукакусы. Как старший, принц Мунэтака был вправе унаследовать трон раньше младшего брата, и если бы это произошло, его сын, принц Корэясу, нынешний сёгун, в свою очередь тоже взошел бы на престол Украшенного десятью добродетелями… Но принцу Мунэтаке не пришлось царствовать, ибо его матушка была недостаточно знатного рода, вместо этого его послали в Камакуру на должность сёгуна. Но все равно ведь он принадлежал к императорскому семейству, иными словами, его никак нельзя было приравнять к простым смертным. Нынешний сёгун, принц Корэясу, был его родным сыном, так что высокое происхождение его бесспорно! Находятся люди, утверждающие, будто он рожден от ничтожной наложницы, но это неправда — на самом Деле, она происходила из благороднейшей семьи Фудзивара. Стало быть, и со стороны отца, и со стороны матери происхождение принца поистине безупречно… Так размышляла я, и слезы невольно навернулись у меня на глазах.

Я представляла себе, сколько слез принц прольет по пути в столицу! Единственное, чего, на мой взгляд, все же недоставало опальному сёгуну, это, пожалуй, любви и поэзии. До меня не дошло ни одного стихотворения, в котором он поведал бы о своих скорбных переживаниях, — а ведь он был родным сыном принца Мунэтаки, в сходных обстоятельствах сложившего:

Меж тем разнесся слух, что скоро в Камакуру прибудет новый сёгун, принц Хисааки, сын государя Го-Фукакусы. Стали перестраивать дворец, все кругом оживилось, засуетилось. Рассказывали, что встречать сёгуна поедут семеро даймё. Один из них, Синдзаэмон Иинума, сын князя Ёрицуны, заявил, что не желает ехать той же дорогой, по которой увезли опального сёгуна, и поедет другим путем, через перевал Асигара. «Ну, это уж слишком!» — говорили люди.

Когда приблизилось время прибытия нового сёгуна, поднялась невероятная суматоха; можно было подумать, будто происходит невесть какое событие! Дня за два, за три до торжества мне принесли письмо от госпожи Комати. В нем содержалась неожиданная просьба. Оказалось, что государыня прислала супруге князя Ёрицуны набор из пяти косодэ, но не сшитых, а только скроенных, и госпожа супруга хочет посоветоваться со мной по этому поводу… «Это ничего, что вы монахиня, — писала мне госпожа Комати. — Здесь никто вас не знает, я никому не говорила, кто вы. Сказала только, что вы прибыли из столицы…» Госпожа Комати постоянно проявляла ко мне внимание и к тому же так настойчиво просила прийти, что отказаться я не смогла. Сначала я пыталась отговориться, но в конце концов она приложила к своей просьбе письмо от самого верховного правителя Ходзё; я решила, что не стоит упрямиться по таким пустякам, и пошла, предупредив, что только взгляну и укажу, как и что надо сделать.