Бедлам в огне - Николсон Джефф. Страница 61

Теперь, когда передо мной лежал этот низкопробный конечный продукт, я не сомневался, что справился бы с работой гораздо лучше – хуже просто невозможно было сделать. О чем я думал, считая, будто Грегори профессиональнее меня? Я сердился на себя не меньше, чем на него. Почему я не вел себя чуть увереннее, чуть нахальнее?

И все-таки я понимал, что досаду и разочарование надо отбросить или хотя бы держать их при себе. Если я начну ворчать, то лишь выставлю себя завистником, а кроме того, я не хотел портить удовольствие другим. Линсейд, Алисия, пациенты, даже санитары и медсестра не ведали моей раздвоенности. Они были целиком и без остатка влюблены в книгу. Они считали ее замечательной, просто замечательной. Отличная обложка, отличная бумага, шрифт, форзац, клей – все было высшим достижением британского книгоиздания. Сам факт существования книги кружил им голову. И оттого мне почему-то было проще отбросить свои сомнения, свои литературные возражения. Я всем улыбался и говорил себе, что достаточно просто лелеять идею книги – безотносительно к ее воплощению или содержанию.

Оглядываясь назад, я что-то не припоминаю, чтобы я думал, как все сложится после выхода “Расстройств”. Полагаю, большинство людей, чья книга должна выйти из печати, предаются фантазиям или даже, помоги им Бог, надеждам, что их творение тотчас завоюет популярность, возглавит списки бестселлеров, сами они станут звездами и будут раздавать интервью влиятельным газетам и журналам, их начнут зазывать на радио, а может, и на телевидение. В те дни попасть в телевизор считалось гораздо более почетным, чем сейчас.

Мои надежды были совсем иными. Первое мое предположение заключалось в том, что антология скорее всего свалится в бездонную яму забвения, которая поглощает так много книг. Я полагал, что дело ограничится парой коротеньких рецензий – одна в местной газете, другая – в солидном, но малотиражном литературном журнале, – и на этом вся шумиха заглохнет. В том, что эти рецензии будут положительными, я не сомневался. Даже если рецензенты найдут книгу тошнотворной – по моему мнению, на то имелись все основания, – они все равно отнесутся к ней доброжелательно, разве нет? Надо быть уж совсем бессердечным циником, чтобы поливать грязью пациентов психиатрической клиники. К чему пинать автора, если он и так уже сидит в дурдоме?

Я был бы рад столь сдержанному приему, поскольку прекрасно сознавал: чем больше станут говорить о книге, тем выше вероятность моего разоблачения. Я знал, что рано или поздно правда выйдет наружу, но по-прежнему твердил себе: не сейчас, позже.

Похоже, Линсейд тоже был заинтересован, чтобы книга осталась в пристойной безвестности. Никто не удивился, когда он объявил, что пациентов следует оградить от общения с прессой. Им не позволят участвовать в рекламных акциях, приуроченных к выходу книги, даже если они получат приглашения. Пациенты не будут давать интервью, не будут выступать в книжных магазинах, не будут читать отрывки, не будут посещать местные радиостанции. Он не разрешит им выходить во внешний мир, где их поджидают убийственные образы. Возведена перегородка в их головах или нет – они еще не готовы к встрече с внешним миром.

Первое печатное упоминание о книге появилось в рекламном журнале, где указывалось, что Грегори Коллинз, автор “Воскового человека”, многообещающего, но не лишенного изъянов дебютного романа, теперь выступил редактором сборника произведений душевнобольных. Интонация заметки указывала на то, что книга получилась интересной и достойной, но она не из тех, что озарит литературный мир.

Вырезка из журнала пришла по почте с вложенной визиткой Николы, и, к моему удивлению, за этим отзывом последовали другие. За дело взялись настоящие рецензенты, и начало твориться что-то несусветное. Рецензии буквально повалили – и не в заштатных газетках, а в престижных изданиях, куда более престижных, чем я мог вообразить. Я не хочу сказать, что мы могли конкурировать с Энтони Бёрджессом и Айрис Мёрдок, но, казалось, литературная публика отнеслась к книге всерьез, сочла ее достойной внимания. Более того, рецензентам книга нравилась – нравилась настолько, что это нельзя было объяснить просто снисходительностью к душевнобольным.

Мнения, конечно, разнились, не было всеобщего и единодушного восхваления. По меньшей мере два рецензента выразили сомнение в этичности подобной публикации. Они сомневались, что стоит выставлять напоказ излияния сумасшедших, но даже такие критики заключали, что достоинства представленных произведений не позволяют антологии выглядеть просто паноптикумом. Никто из рецензентов не усомнился, что книга является занимательной и любопытной; но пара человек высказали предположение, что она представляет собой нечто большее, что это настоящее литературное событие, коллективный постмодернистский шедевр.

Одна критикесса в начале статьи, казалось, соглашалась со мной, утверждая, что само по себе сумасшествие еще не делает тебя интересным человеком и уж точно не делает интересной твою писанину, но дальше она утверждала, что “Расстройства” вышли удачными именно потому, что их писали интересные больные, и такими же интересными оказались их произведения, а Грегори Коллинз проделал огромную работу, вдохновляя, редактируя и даже “исцеляя” пациентов. Я решил, что рецензенты сошли с ума. Разве они не видят, что Грегори только все испортил?

Когда приходила почта с очередными рецензиями, я собирал пациентов и зачитывал вслух новые отзывы. Я чувствовал себя деревенским сказителем или городским глашатаем. Пациенты обступали меня и ловили каждое слово, бурно реагируя на любую похвалу или едва приметную оговорку или резкость. Когда я заканчивал читать, следовала продолжительная дискуссия, углубленный анализ рецензии, неоднократные попытки прочесть между строк, выявить скрытый, завуалированный или подсознательный смысл. Полагаю, они вели себя так, как полагается настоящим авторам.

Иногда на этих семинарах присутствовал Линсейд, и он проявлял ту же доверчивость, что и больные. Каждое одобрительное слово он воспринимал как оправдание своих методов. Он вел себя так, словно я не имел никакого отношения к созданию книги, и меня это бесило, но я, конечно, понимал, что выставлю себя в самом жалком виде, если попробую самоутвердиться. Когда однажды я в самых туманных выражениях намекнул Алисии, она даже не поняла, о чем я говорю.

– Но ведь твое имя стоит на обложке книги, разве нет? – сказала она.

Мы лежали в постели. От меня все еще требовалось много говорить. Издание книги и ее очевидный успех сделали меня еще более желанным. В постели я по-прежнему должен был играть роль сумасшедшего, но характер игры сменился: теперь я был литературным сумасшедшим. Алисия уверяла, что безумие и художественный дар очень близки. Она изображала мою ревностную поклонницу, которая надеется с помощью секса вытянуть меня из трясины безумия. “Расскажи мне о каждой из сотен своих поклонниц, в которых ты засовывал свой грязный, вонючий хуй”. Тяжкое это дело – держаться на том уровне изобретательности, которого требовала Алисия, но я честно старался, а поскольку она не жаловалась, то полагал, что у меня кое-что получается. Считал ли я такое поведение нормальным и здоровым? Нет, конечно не считал, но если не давать женщине предаваться болезненным фантазиям в хижине писателя, то где же еще ей предаваться им? На бумаге?

Об антологии продолжали говорить – и не только в печати. Стало ясно, что в нашем распоряжении находится книга, которую некоторые могли бы назвать золотоносной жилой, но, учитывая строгие правила Линсейда, было непонятно, как можно разрабатывать эту жилу. Именно тогда в дело вмешалась Никола. Она сообщила, что ряд газет горит желанием прислать журналистов и фотографов, чтобы взять интервью у авторского коллектива “Расстройств”. Требовалось лишь назначить дату и время. Линсейд не согласился. Он говорил, что, возможно, и пустил бы какого-нибудь проверенного журналиста, который взял бы короткое интервью под его пристальным наблюдением, но о фотографе не может быть и речи.