Чудеса и диковины - Норминтон Грегори. Страница 48

– Оставьте нас.

Я услышал, что Иосия Кох и паж вышли, -ив угасающем свете успел рассмотреть чудовищную роспись на стенах в покоях мертвого герцога.

– Он умер, – сказал Альбрехт.

– Мои соболезнования, ваша светлость.

Альбрехт, пошатываясь, встал на четвереньки, как Навуходоносор на поле, и бросился мне на грудь. Он обнял меня так сильно, что у меня перехватило дыхание; я не решался пошевелиться – просто стоял столбом, свесив руки по бокам. Наверное, мне следовало успокоить юношу, который содрогался, прижавшись ко мне? Но потом до меня дошло, что бился он не в рыданиях, а в истерическом хохоте. Это была сдавленная икота, прорывавшаяся чудовищными спазмами. Я слегка отодвинулся, как делают влюбленные, чтобы посмотреть друг другу в глаза перед очередным поцелуем, и увидел, что склеенные слюной губы герцога расплываются в ликующей улыбке.

11. Книга добродетелей

На герцогских похоронах наемные плакальщицы долго выли и царапали себе грудь, пока слезы, обманутые столь бурным проявлением фальшивых эмоций, не заструились у них из глаз уже по-настоящему. Однако в ледяном полумраке часовни холодные церемониальные законы удержали от таяния менее скорбные физиономии. Сам Альбрехт, похоже, не был подвержен скорби; несколько раз я заметил, как он вытягивает ноги, чтобы полюбоваться собственными полированными близнецами, отражавшимися в носках сапог. Герцога положили разлагаться в семейный склеп, присовокупив к праху множества прошлых Альбрехтов (когда раздастся трубный глас, и мертвые восстанут для Страшного Суда, будет легко перепутать дедушкину кость с твоей собственной). Дворяне кланялись зеву гробницы, чье сытое дыхание вскоре перекроет гранитная плита. Винкельбахи и Грюненфельдеры, Вильгельм Штрудер и рыдающий Иосия Кох надели малиновые накидки и черные бархатные мантии со снежно-белыми воротниками. Мужчины носили цепи с подвеской, напоминавшей пару ножниц: эмблема священного ордена святого Варфоломея, основанного в подражание французскому Ordre du Saint-Esprit, ордену Святого Духа. Экипированные таким образом дворяне, судя по всему, не осознавали абсурдности своих действий. Их хмурые лица были похожи на маски актеров: костюмы, надеваемые столь редко, лишь усугубляли это впечатление блеском театральной новизны.

Я последовал за траурной процессией от входа в часовню к нефу, где Альбрехта должны были облачить властью. Он поднял руки, как дитя, ожидающее, когда няня наденет на него рубашку, и Мориц фон Винкельбах надел на него герцогскую мантию. На Альбрехте она сидела ужасно, как шкура огромного хищника.

Теперь настал черед капеллана, сопровождаемого служками; он выпростал руку из рукава стихаря и осенил наследника крестным знамением.

– Сим нарекаю тебя…

– Остановись.

Пальцы капеллана замерли в воздухе.

– Остановиться, мой господин?

– Я не стану принимать родовое имя. Альбрехт Тринадцатый – плохой знак.

– Но, – сказал капеллан, – это имя было дано вашей светлости при крещении.

– Но ведь мой прадед Вильгельм сменил имя, чтобы стать герцогом? Я могу поступить точно так же.

– И… И как вашей светлости будет угодно именоваться?

– В честь славного императора – к которому все мы обязаны относиться с почетом и уважением – я принимаю имя Альбрехт Рудольфус.

Господи! Мои рассказы все-таки перебродили в юношеском воображении и опьянили его. Он высокомерно задрал свой поломанный нос, бросая вызов неодобрению Ордена. Но в часовне скопилось слишком много фамильного праха, чтобы ропот негодования мог перерасти в нечто большее. Капеллан, а за ним и весь орден святого Варфоломея покорно преклонил колени и присягнул на верность Альбрехту Рудольфу-су, ХШ герцогу Фельсенгрюнде, защитнику Шпитцендорфа, принцу Священной Римской Империи, Бичу неверных и Куче Всего Такого, что я в растерянности прослушал, мысленно поздравляя себя с удачей. Это нововведение вызвало ропот в рядах знати; и все же я безмолвно поздравил своего патрона за эту попытку проявить своеволие и решимость. У него было актерское чувство времени, но это мало ему поможет – как позже покажет пир по случаю его интронизации.

Рассаживанием гостей занимался Максимилиан фон Винкельбах как мастер церемоний. Разумеется, он сам и его знатные друзья сидели в непосредственной близости к поперечному столу, за которым обедал новый герцог. За столом собрались все родовитые вельможи герцогства и несколько гостей из-за гор: полный, щекастый баварский посол, два венецианских торговца лесом, делегация из ближайшего швейцарского кантона, состоявшая из одного человека, и епископ бог знает откуда. Все эти люди – многие из которых почти и не знали нового герцога – сидели к нему ближе, чем я. Моя обида была столь сильной, что я даже не сразу заметил гостя, сидевшего по правую руку от меня.

– Ну что, мы не такие уж важные и влиятельные, как оказалось? – Теодор Альтманн посмотрел на меня свысока (фокус нетрудный) и ополоснул пальцы в миске с водой. – Видимо, тебе место рядом со слугами. И чей же ты фаворит? Кухаркин?

Казначейский писарь слева от меня внимательно изучал баранью лопатку у себя на тарелке, прислушиваясь к нашей перепалке; а это была именно перепалка, потому что мой дерзкий соперник сильно меня разозлил.

– Я в Фельсенгрюнде всего три месяца, герр Альтманн. А у вас, чтобы добиться того же положения, ушло тридцать лет.

– Неправда, неправда. Когда-то я сидел выше…

– Подушку, что ли, подкладывали?

– Я имею в виду – ближе к герцогу. Я учил его сына.

– Жаль, что здесь нет музыкантов. – Я повернулся к писарю. – У меня что-то жужжит в ушах, и сладкие звуки музыки могли бы помочь.

– У нас в Фельсенгрюнде нет музыки, – ответил писарь, – кроме, разве что, звона монет.

Несколько человек рассмеялись над шуткой; в меня полетели хрящ и обгрызенная кость. Теодор Альтманн безуспешно пытался высосать мозг из кости. Соперничество со старым дураком вызвало ко мне презрение сидящих рядом, не менее жгучее, чем у знати. Холодно глядя на меня, участники пира бурчали: «гном», «коротышка» – и кривили жирные губы.

И тут наш новый герцог раскрыл свой сюрприз. Я не знаю, слышал ли он эти выкрики – на таком расстоянии, да еще и сквозь гомон застолья. Или какой-то невидимый шпион донес до его стола гадости, творимые его подданными? Но смотрелось все именно так, потому что он вдруг вскочил, словно обиду нанесли ему лично.

– Друзья, благородные господа, дамы, фельсенгрюндцы. Я, ваш новый герцог, стою перед вами в печали.

Никто из придворных не встал и даже не поднял бокал, чтобы поприветствовать герцога, произносящего речь.

– Я всегда оставался верен своему долгу. Как вы, мои благородные друзья, остаетесь верны своему. И я твердо верю, что и менее родовитые люди тоже способны достойно исполнить свой долг. Среди вас есть один человек, сидящий не на своем месте.

Я не видел, чтобы кто-то решился раскрыть рот, и все же пространство наполнилось шепотом.

– Этот человек, – продолжал герцог, – достоин большего. Тем не менее все вы… он скользнул взглядом по пышным бюстам присутствующих дам, -…горячо любимы Альбрехтом Рудольфусом. – Герцог широким жестом указал на несуществующий промежуток между казначеем и оберкамергером, в трех ярдах от его стола. – Встань, Томмазо Грилли, и займи место, принадлежащее тебе по праву.

Под мрачными взглядами собравшихся я перекинул через скамью левую ногу, скакнул, чтобы освободить ее застрявшую сестру, и затем – сохранив на добрую память вид побелевших кулаков Теодора Альтманна, его склоненную голову, взбешенный взгляд – прошел эти двенадцать ярдов, которые показались мне целой милей. Я мысленно благодарил Небеса (впервые в жизни) за свое уродство. Никто из сидевших за моим столом не решился обернуться, чтобы обозвать меня нехорошим словом, а женщины на противоположной стороне зала не могли меня видеть из-за сутулых спин своих мужей. При моем приближении казначей, Вильгельм Штрудер, и Мартин Грюненфельдер, оберкамергер, слегка потеснились, подвинув свои почтенные ляжки. Кланяясь направо и налево, прижимая руку к груди подобно правоверному магометанину, я занял свое место среди фельсенгрюндской знати. Как только моя упрямая правая нога присоединилась к своей двойняшке под столом, Альбрехт Рудольфус своим примером призвал всех присутствующих к аплодисментам. Я украдкой взглянул на пораженных венецианских купцов, которые, без сомнения, были удивлены, услышав мое итальянское имя. Еще какое-то время я улыбался, несмотря на головокружение, пока аплодисменты не стихли и герцог не уселся на место. Вскоре слуги снова загомонили, но мои соседи хранили молчание. Понадобятся годы и годы, сказал я себе, чтобы загладить этот момент. Враждебность, порожденная моим стремительным продвижением, угаснет до фамильярности или в худшем случае до ее близнеца из пословицы – пренебрежения. Передо мной поставили тарелку и кубок. Серебряные.