Три вора - Нотари Гумберто (Умберто). Страница 21

Тапиока в своей простоте душевной был искренне тронут таким чисто родительским увещанием. Привыкнув к быстрой и суровой процедуре, с какой прежние судьи отправляли его в тюрьму, он принял ласковый тон председателя за чистую монету:

– Только перво-наперво, господин председатель, – начал Тапиока, – осмелюсь я у вас одолженьица маленького попросить… Так… Пустяки сущие… А уж вы явите такую милость…

Тапиока поднял руки с надетыми на них наручниками.

– Вишь вот… Браслетики эти… жмут мне малость сильно… Вроде, знаешь, башмаки узкие… Ну, и говорить свободно мешают… рассказывать о себе и о прочем всем… Ну, да вы господа – ученые… можете понимать… А я объяснить складно не умею… Вот оно дело какое…

Председатель запросил взором прокурора: тот подал знак снисхождения.

– Карабинеры, – приказал председатель, – снимите с подсудимого наручники.

Четыре воина бросились на Тапиоку, как один человек, и с рвением, доказывавшим, на каком хорошем счету был у них обвиняемый, исполнили приказ.

Освобожденный Тапиока энергично потер запястья, размял хорошенько затекшие руки и поблагодарил карабинеров и судей широкой улыбкой полного удовлетворения.

– Ну, говорите же, Тапиока, – подгонял его председатель.

Внимание публики и суда напряглось до крайности. Тапиока начал:

– Да что говорить-то? Сказать по совести, так все это дело, в котором меня обвиняют, смех один. Как только подумаю, что я такое дельце обстряпал, так, не во гнев вам будь сказано, господа хорошие, за животики хватаюсь… Смех берет, ей-богу, смех…

И Тапиока, словно для наглядного подтверждения своих слов, расплылся в гримасе смеха, немного нервной, немного идиотской.

Судьи недоумевающе смотрели друг на друга. В толпе пробежал ропот. Многие улыбались, заряженные улыбкой Тапиоки.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил председатель.

– Черт побери! Дело ясней ясного. Неужели ж вы думаете, господин председатель, что человек, который три миллиона свистнул и все те штуки проделал, которые вы здесь рассказываете, мог бы очутиться здесь, на вот этой скамье?…

В своей простоте и доверчивости Тапиока полагал, что представил блестящее доказательство своей невинности.

И он был поэтому немало озадачен внезапной переменой в тоне и выражении лица председателя.

– Берегитесь, Тапиока! – сказал строго председатель, когда ему удалось наконец продолжительным звоном колокольчика прекратить оживленный обмен замечаний, вызванный в публике выходкой Тапиоки. – Имейте в виду, что здесь не место для острот, а тем более дерзостей. Еще раз повторяю вам: будьте откровенны и не делайте игрушки из правосудия… Вы можете себе сильно повредить таким поведением.

Тапиока от такой головомойки совершенно растерялся.

– Да что же я говорить буду, коли не брал я ничего? – пробормотал он.

– Другими словами, вы продолжаете упорно стоять на линии защиты, которой вы держались на предварительном следствии: вы отрицаете, что кража совершена вами?

– Само собою разумеется, господин председатель.

– Вам известно, что здесь имеются против вас свидетели и весьма тяжкие улики?

Тапиока пожал плечами.

– А по-моему, – заметил он, – уж одни мои прежние дела лучше свидетелей всяких показывают, что ни в чем я не виноват.

– Как? – изумился председатель. – Вы решаетесь ссылаться на ваши прежние преступления?

Тапиока не выдержал.

– Да когда ж у меня за всю мою жизнь пороху не хватало больше, чем на 100 лир за один раз! – выпалил он.

Это признание было встречено общим взрывом хохота.

Председатель рассвирепел и пригрозил очистить от публики зал заседания.

Тогда счел уместным вмешаться один из четырех почтенных защитников Талиоки, не побоявшихся, несмотря на бедность клиента, принять на себя бремя его защиты.

Я попросил бы уважаемого господина председателя воздержаться от неправильного толкования слов нашего подсудимого, в своем неведении выразившегося, быть может, несколько двусмысленно и тем, конечно, неумышленно нарушившего должное к высокому собранию уважение… Говоря по существу, наш клиент, ссылаясь на свое прошлое, полное нищеты и унижения, хотел лишь этим сказать, что его, если можно так выразиться, преступная способность не преступает определенной возможности, всегда ограничиваясь лишь мелкими кражами съестных припасов и предметов низкой стоимости.

Прокурор, большой казуист в области юриспруденции и морали, прервал речь защитника:

– И вы полагаете, господин защитник, – ядовито заметил он, – что преступник, вынужденный обстоятельствами красть лишь малоценные предметы, остановился бы перед весьма редким, но удобным случаем украсть три миллиона?

– Скажу даже, – отразил тонкий удар адвокат, – что перед подобным соблазном, при наличии благоприятствующих обстоятельств и обеспеченной безопасности, не устоял бы не только признанный преступник, но признанный джентльмен.

Неистовые крики огласили зал.

С галереи и мест, отведенных чиновникам, поднялись негодующие протесты против слишком «откровенной» фразы пылкого адвоката.

Что касается серой массы публики, она смеялась тем первобытно-грубым, наивно-глуповатым смехом, каким гогочет толпа перед праздничным балаганом.

Одна фраза, брошенная Тапиокой как бы в оправдание, особенно развеселила всех.

– Коли все воруют. Председатель, сидя между двумя непроницаемыми,

словно пара сфинксов, судьями, потряс звонком, как сумасшедший.

– Прошу прекратить беспорядок, – крикнул он, успев водворить относительное молчание. – А вы… – продолжал он, обращаясь к Тапиоке, мирно усевшемуся в ожидании, – извольте встать и отвечать… Где были вы вечером 17 августа прошлого года?

– Где был? – повторил Тапиока в большом затруднении. – А кто ж его знает. Разве упомнишь… столько-то времени спустя?

На лице прокурора изобразилась ирония.

Тапиока, который после враждебности, проявленной по его адресу суровым представителем закона, немедленно почувствовал к прокурору глубокую антипатию и снова не выдержал.

– Извините, пожалуйста, – возбужденно воскликнул он с язвительным смешком. – Ну, а если бы вас кто спросил вдруг, где вы провели ту или эту ночь, вы могли бы ответить?

– Конечно, – холодно-сардонически ответил прокурор с успокоительным жестом по адресу председателя, уже собиравшегося вновь обрезать Тапиоку, – я всегда мог бы ответить и доказать, что ту или иную ночь, в ту или иную эпоху, я провел именно у себя дома.

– Чего проще! Хорошо, как у кого дом есть! А вот у меня нет его? Мне как прикажете быть?

– И поэтому, – по-прежнему насмешливо заметил прокурор, – вы и забираетесь в чужие?

Тапиока пробурчал себе что-то под нос.

– Впрочем, – добавил председатель, – если память у вас такая короткая, мы вам можем помочь.

В августе прошлого года вы избрали себе, предположим случайно, пристанищем чердак одного несколько подозрительного дома на улице Торкио. И именно на этом-то чердаке, спустя три дня после кражи, вы были найдены полицейскими агентами и арестованы. Помните?

– Как не помнить? Еще хороших пинков мне надавали, как забирали… Потому рано было и спросонок вставать мне не хотелось…

– Оставим в покое пинки, – продолжал председатель. – Чины полиции, которые заслуживают большего, чем вы, доверия, будут здесь и покажут, что вы, напротив, яростно им сопротивлялись. Но в данный момент это важности не представляет. С чердака на улице Торкио, откуда из слухового окна прекрасно виден дом, где совершена кража, можно без труда, как это установлено следствием, пройдя по крышам, спуститься как раз на стеклянный купол, освещающий переднюю дома коммерции советника Орнано на улице Мира. Правильно?

– Может быть, и можно, нам это неизвестно…

Чай, не господа мы: у окошечка не стоим, по сторонам не смотрим…

– Пусть так… Перейдем к другому… Признаете ли вы, что утром 17 августа, то есть приблизительно за двенадцать часов до кражи, вы являлись в дом Орнано, в помещение швейцара дома Орнано, где, притворившись подмастерьем стекольщика, болтали со швейцаром, с целью выведать у него, что намеченный вами дом необитаем?