Метафизика труб - Нотомб Амели. Страница 14

С высоты моего допотопного опыта я знала, что литься — было верхом наслаждения. Иные уже заметили, что лучше было принять меня, позволить себе быть затопленным мной, не сопротивляясь. Но гораздо лучше было быть мной, быть дождём: не было большего блаженства, чем выливаться, мелкой моросью или ливнем, хлестать по лицам и деревьям, питать родники и переполнять реки, портить свадьбы и праздновать похороны, обрушиваться в изобилии небесным даром или проклятием.

Моё дождливое детство расцветало в Японии, я была как рыба в воде.

Устав от моих бесконечных свадеб с дождём, Нишио-сан наконец звала меня:

— Выходи из озера! Ты растаешь!

Слишком поздно. Я уже давно растаяла.

Август. «Мушьятсуи», жаловалась Нишио-сан. Действительно, жарко было как в парильне. Разжижение и сублимация сменялись в бешеном ритме. Одно лишь моё тело амфибии наслаждалось.

Мой отец находил ужасным петь в такую жару. Во время представлений под открытым небом он надеялся на то, чтобы дождь остановил спектакль. Я тоже на это надеялась, не только потому, что часы прослушивания «но» наполняли меня скукой, но скорее ради прелести дождя. Раскаты грома в горах были лучшей музыкой в мире.

Мне нравилось придумывать небылицы и рассказывать их сестре. Неважно о чём, лишь бы это было выдуманным.

— У меня есть осел, — объявила я ей.

Почему осел? Секунду назад я не знала того, что скажу.

— Настоящий осёл, — продолжила я наугад, смело глядя в лицо неизвестности.

— О чём ты говоришь? — сказала, наконец, Жюльетт.

— Да, у меня есть осел. Он живёт на лугу. Я встречаюсь с ним, когда хожу на Маленькое Зелёное Озеро.

— Там нет луга.

— Это секретный луг.

— Какой он, твой осел?

— Серый, с длинными ушами. Его зовут Канику, — выдумала я.

— Откуда ты знаешь, что его так зовут?

— Это я его так назвала.

— Ты не имеешь права. Он не твой.

— Нет, он мой.

— Откуда ты знаешь, что он твой, а не чей-нибудь ещё?

— Он мне это сказал.

Моя сестра расхохоталась.

— Врушка! Ослы не говорят.

Чёрт! Я забыла об этом. Тем не менее, я упрямо заверила:

— Это волшебный говорящий осел.

— Я тебе не верю.

— Тем хуже для тебя, — заключила я высокомерно.

Про себя я повторяла: «В следующий раз надо не забыть, что животные не говорят».

Я предприняла новую попытку.

— У меня есть таракан.

По причинам мне неизвестным, эта ложь не произвела никакого эффекта.

Я решила попробовать сказать правду:

— Я умею читать.

— Да, умеешь.

— Это правда.

— Ну, да, да.

Ладно. С правдой тоже дело не пошло.

Не отчаиваясь, я продолжила попытку заслужить доверие.

— Мне три года.

— Почему ты всё время врёшь?

— Я не вру. Мне три года.

— Через десять дней!

— Да. Мне почти три года.

— Почти, не значит три года. Видишь, ты всё время врёшь.

Приходилось убедиться в одном: мне не доверяли. Ничего страшного. В душе мне было безразлично, верят мне или нет. Я продолжала выдумывать ради собственного удовольствия.

Я рассказывала истории самой себе. Уж я-то, по крайней мере, в них верила.

На кухне никого: такой случай нельзя упускать. Я запрыгнула на стол и начала восхождение по северной стороне шкафчика с провизией. Стоя одной ногой на коробке с чаем, другой на пачке печенья, ухватившись рукой за крючок черпака, я нашла военный клад, место, куда моя мать прятала шоколад и карамель.

Жестяная коробка: моё сердце заколотилось. Поставив левую ногу на мешок риса, а правую на сушёные водоросли, я вскрыла замок со всей страстью моего вожделения. Я открыла, и перед моим восхищённым взором предстали слитки какао, жемчужины сахара, потоки жевательной резинки, диадемы из лакрицы и браслеты из маршмеллоу [16]. Вот это трофей. Я приготовилась водрузить там своё знамя и созерцать свою победу с высоты этих Гималаев из сиропа глюкозы и антиоксиданта Е428, как вдруг послышались шаги.

Я запаниковала. Оставив мои драгоценности на вершине шкафа, я спустилась вниз и спряталась под столом. Пришли ноги: я узнала тапочки Нишио-сан и гета Кашима-сан.

Старшая села, а молодая грела воду для чая. Старшая отдавала младшей приказы, как рабыне, но ей было мало ощущать своё превосходство, она говорила ужасные вещи:

— Они презирают тебя, это ясно.

— Не правда.

— Это бросается в глаза. Бельгийская женщина разговаривает с тобой как с подчинённой.

— Здесь только один человек, который говорит со мной, как с подчинённой: это ты.

— Это нормально: ты и есть подчинённая. Я-то не лицемер.

— Мадам не лицемерка.

— Твоя манера называть её «мадам» просто смешна.

— Она называет меня Нишио-сан. На её языке это то же самое, что «мадам».

— Когда ты отворачиваешься, можешь быть уверена, что они называют тебя служанкой.

— Откуда ты знаешь? Ты не говоришь по-французски.

— Белые всегда презирали японцев.

— Они нет.

— Как ты глупа!

— Господин поёт «но»!

— "Господин"! Ты не видишь, что бельгийский мужчина делает это, чтобы посмеяться над нами?

— Он встаёт каждое утро до зари, чтобы идти на урок пения.

— Это нормально, когда солдат просыпается рано, чтобы защищать свою страну.

— Он дипломат, а не солдат.

— Все прекрасно видели, на что пригодились дипломаты в 1940 году.

— Сейчас 1970 год, Кашима-сан.

— Ну и что? Ничего не изменилось.

— Если они твои враги, почему ты работаешь на них?

— А я и не работаю. Ты разве не заметила?

— Да нет, заметила. Но ты принимаешь их деньги.

— Это ничто по сравнению с тем, что они нам должны.

— Они ничего нам не должны.

— Они украли у нас самую красивую в мире страну. Они убили её в 1945.

— Мы всё-таки остались в выигрыше. Наша страна богаче, чем их сейчас.

— Нашу страну не сравнить с тем, какой она была до войны. Ты не застала это время. В ту эпоху можно было гордиться тем, что ты японец.

— Ты говоришь так, потому что это время твоей молодости. Ты идеализируешь.

— Для прекрасного одной молодости недостаточно. Если бы ты говорила о своей молодости, это было бы убого.

— Да, потому что я бедная. До войны я была такой же.

— Раньше красота существовала для всех. Для бедных и для богатых.

— Что ты об этом знаешь?

— Сегодня красоты нет больше ни для кого. Ни для богатых, ни для бедных.

— Красоту не трудно найти.

— Это остатки. Они осуждены на исчезновение. Это упадок Японии.

— Я уже где-то слышала это.

— Я знаю, что ты думаешь. Даже если ты иного мнения, тебе есть о чём беспокоиться. Ты вовсе не так любима здесь, как ты думаешь. Ты очень наивна, если не видишь презрения, которое прячется за их улыбками. Это нормально. Люди твоего круга так привыкли, что с ними обращаются, как с собаками, что они этого даже не замечают. Я-то аристократка, я чувствую, когда меня не уважают.

— Тебя здесь уважают.

— Меня да. Я показала им, что меня нечего путать с тобой.

— И в результате я член семьи, а ты нет.

— Ты слишком глупа, если веришь в это.

— Дети меня обожают, особенно младшая.

— Это очевидно! В этом возрасте они ещё щенки! Если ты даёшь пищу щенкам, они тебя любят!

— Я люблю этих щенков.

— Если ты хочешь быть членом собачьей семьи, тем лучше для тебя. Но не удивляйся, если однажды, они будут обращаться с тобой, как с собакой.

— Что ты хочешь сказать?

— Я знаю, что. — Сказала Кашима-сан и поставила свой бокал с чаем на стол, словно положив конец дискуссии.

На следующий день Нишио-сан объявила моему отцу, что берет расчёт.

— У меня слишком много работы, я устала. Мне нужно вернуться домой и заниматься близнецами. Моим дочерям только десять лет, они ещё нуждаются во мне.