Коронка в пиках до валета - Сиповский Василий Васильевич. Страница 14

К вечеру город, порт и суда, стоявшие на якорях, расцветились огоньками. Красивое было зрелище! Огоньки дрожали и змеились в сонной воде. Шум города стихал, и тем отчетливее в ночной тиши раздавалось перезванивание склянок на дремлющих судах. Время от времени тишину нарушали мерные удары весел — то военные катера возвращались на свои суда из города…

«Шалость» Чибисова

Много хлопот было в эту ночь тем, кто оказался на вахте: катера приходили перегруженные пьяными матросами. Некоторых приходилось подымать на веревках. И офицеры тоже явились сильно навеселе. Скандал вышел со Спиридонием. Князь Чибисов напоил его «в доску». На фрегат его подняли при помощи веревок, и, по приказу Чибисова, пьяные матросы «для протрезвления» его преподобия подтянули его высоко на рею. Чибисов и его друзья похохотали над висящим монахом, потом пошли в кают-компанию, да и забыли об его существовании. Вахтенный, занятый приемкой пьяных матросов, не заметил проделки Чибисова, и «равноапостольный» Спиридоний висел на рее, висел, качался, качался, пока предутренний ветерок не привел его в чувство. Пришел Спиридоний в сознание — и неописуемый ужас овладел им — он увидел под ногами бездну, а себя связанным по ногам и рукам высоко «на воздусях»… И вот он заорал — так заорал, что отчаянный крик его разбудил всю дремавшую гавань. Вахтенный на «Диане», не разобрав, откуда несется вопль, пробил тревогу: «человек за бортом». Стали спускать катер… Тревога с «Дианы» передалась на соседние английские суда, и те спустили катера, чтоб спасать тонувшего. Когда разобрали наконец, что вопли несутся не снизу, а сверху, скандал получился грандиозный.

Разбудили старшего офицера, потом командира. Командир от ярости потерял дар человеческой речи — испускал какой-то зудящий звук «зззз!» Хотел приказать произвести порку: но кого пороть? князя Чибисова? или Спиридония? или обоих?

Старший офицер в остервенении бил дежурного боцмана по зубам.

Боцман лупил вахтенных матросов.

— Позор! Посрамление! Бамбуковое положение! — с пеной у рта ревел Степан Степаныч, бросаясь направо и налево в поисках, кого еще смазать кулаком.

Спиридония отправили в лазарет, князя Чибисова — под арест.

На следующий день рано утром репортеры местных газет стали осаждать фрегат, желая добиться интервью с командиром. Их интересовал вопрос, правда ли что в истекшую ночь на фрегате «Диана» был повешен матрос. Репортеров приняли невежливо, чуть с трапа их не спустили. В отместку за это в утренних газетах появились громовые статьи, в которых выражалось негодование на то, что русские вешают матросов не в открытом море, — что допустимо, — а в английском порту, что совершенно противно английским законам и нравам.

Командир в полной форме отправился объясняться по этому казусному делу к коменданту порта, к русскому консулу и в редакцию газет. В следующем номере местных газет появились заметки под заглавием: «Забавы русских морских офицеров». Конечно, это прискорбное событие отравило все радости пребывания русских моряков в Портсмуте. Даже матросы перестали пользоваться береговыми удовольствиями, над ними стали потешаться в кабачках, а уличные мальчишки бегали за ними следом, вытянув шею, выпучив глаза и высунув язык, хрипя и имитируя таким образом умирающих от удушения.

В виду всех этих неприятных осложнений командир решил идти чиниться в Брест и всячески сократить срок пребывания в Портсмуте. Но перед уходом нужно было получить какой-то груз. И это несколько задержало отплытие.

Однажды ночью на палубу «Дианы» с великим трудом с подошедшей барки перегрузили какие-то огромные ящики. Никто из офицеров не знал, что в ящиках заключается, и командир почему-то не позволил их раскрывать. Так они и стояли на палубе «Дианы», прикрепленные цепями к бортам.

Вместо двух недель «Диана» простояла в Портсмуте пять дней и направилась к берегам Франции.

На фрегате все были мрачны — от капитана до последнего матроса Еремки Пирогова, который за воровство приставлен был убирать «гальюны».

Капитан Накатов ходил по рубке, нервно ломал свои тонкие пальцы, и они хрустели у него, как ореховая скорлупа на матросских зубах.

Капитан Накатов был на хорошем счету у начальства. Любимец министра Мериносова, он умел ладить и со всеми другими влиятельными особами в Адмиралтействе.

Он имел все основания мечтать о блестящей карьере и имел на то права, так как был отличным служакой и великолепно знал свое дело. Исполнительный до педантизма, он был требователен к себе и к другим. И за это его многие из подчиненных не любили.

Назначение на «Диану» совершенно сбило его с позиции. После разговора с адмиралом Суходольским, после полученных противоречивых советов от разного начальства, от сослуживцев и от знакомых, он понял, что, согласившись на это назначение, сделал крупную ошибку. Он понял, что его патрон Мериносов не прочен, что при дворе действуют какие-то закулисные интриги. И результат этих интриг был ему очевиден: вместо эскадры новейших и лучших кораблей, как это предполагалось ранее, отправлена была старая развалина, уже предназначенная на слом. Команда на ней подобрана, как нарочно, самая неудачная — из береговых экипажей или с мелких каботажных судов. Их еще надо было учить.

Еще было время отказаться от назначения, но капитан Накатов был упрям и самолюбив и рьяно взялся за дело. За месяц до отхода «Дианы» он энергично принялся за ремонт старого судна и за обучение команды. Но с раздражением своим он справиться не мог и все это раздражение перенес на «Диану» и на матросов. С офицерами был сух и неприветлив, с низшими чинами — суров и жесток.

Понятно, что скандал в Портсмуте обострил его озлобленность. Оттого так хрустели его тонкие пальцы, когда он вспоминал о происшедшем в Портсмуте.

Степан СтепанЫч Гнедой тоже находился в ажиатации: вытирал фуляром лысину, которая у него в минуты волнения всегда отчаянно потела, и повторял вполголоса: «Дда!.. бамбуковое, можно сказать, положение! Отличились!.. В газеты попали!»

Старый штурман, веривший в приметы, ворчал: «То ли еще будет! Напустили на фрегат монахов, баб, штафирок, князьков да графчиков… Тьфу!»

Князь Чибисов сидел под арестом и злобствовал почему-то на одного Спиридония. «Изведу мерзавца, — говорил он. — Из-за этого сукина сына в Париж не попаду». (Долгая остановка в Бресте сулила возможность побывать в Париже).

Спиридоний после всех пережитых треволнений окончательно решил, что все его страдания — дело рук сатаны. Он предвидел еще много всяких испытаний и недоумевал, «за що» так возгневался на него господь. Ломал свою голову над вопросом, какова же в конце концов будет его карьера, попадет ли он в великомученики или просто в мученики, рангом ниже! «Где нам в великомученики, — хрипел он, — рылом не вышли! Где уж тут?!. Связей нет! Другие вон и хуже меня делов наделали, да в лаврах сидят, а меня вон — в миссионеры! Да еще куда?!»

И желая облегчить работу будущему сочинителю его жития, Спиридоний засел за свою автобиографию. Красивым уставом вывел заглавие: «Искушения и муки отца нашего Спиридония, страстотерпца и воина христова». И стал писать. Благо не качало.