Брошенные машины - Нун Джефф. Страница 47

— Марлин?

Зыбкая, ускользающая красота.

Анджела…

— Марлин, очнись.

Лицо расплывается и бледнеет, а потом вдруг обретает четкость. Да, теперь я все вижу. И ее руки… они обнимают меня так крепко. Она здесь, со мной. На полу. Она прижимает меня к себе.

Я хотела заговорить, но не смогла.

— Марлин, ну еб твою мать.

Я не смогла ничего сказать. Язык как будто увяз в пыли. В пыли из раскрошившихся слов. Слюна пропитала сухую пыль, и она стала как вязкое тесто.

Это была не она. Не она. Тапело подняла меня и усадила, придерживая, чтобы я не упала. Теперь я поняла, где мы. Кирпичные стены, желтый свет под потолком. Наша машина. На том же месте, где мы поставили ее утром.

— Вот, выпей воды.

Я взяла у Тапело бутылку, сделала долгий глоток и едва не задохнулась. Прохладная влага хлынула в горло и провалилась в желудок.

— Давай поднимайся.

У меня под ногами валялись какие-то странные штуки: пакетики с растворимым кофе, обрывки мятых салфеток, ключи, ириски, листовки, книжка квитанций, монеты, бумажные деньги, перочинный ножик, купоны на бензин. Все содержимое моей сумки, рассыпанное по полу. Ручка. Вскрытые капсулы.

— Я, как сумела, впихнула в тебя «Просвет».

— Сколько?

— Обе капсулы.

— Две капсулы?

— Я нашла только две. Господи. Встанешь ты или нет?

Тапело протянула мне руку. Я взяла ее за руку, и она подняла меня на ноги. Меня потихонечку отпускало. Разноцветные пятна уже не кружились перед глазами. Шум вроде бы стих. «Просвет» начал действовать.

— Господи. Что со мной было? Сейчас сколько времени?

— Я не знаю. — Тапело улыбнулась. — Я их выбросила, часы. Их больше нет.

— А…

— Но уже очень поздно.

— Да.

Меня не покидало какое-то смутное беспокойство. Я не помнила, что со мной было. Вообще ничего. Весь сегодняшний вечер как будто выпал из жизни. Но ведь что-то же со мной было.

— Тапело…

— Да?

— Сегодня какой день? Пятница?

Тапело кивнула. Она сказала, какое сегодня число, день и месяц. Какой сейчас год. А я все пыталась сообразить, откуда я знала, что сегодня пятница? Откуда я это знала?

— Блин.

— Что-то не так?

— Я… я не знаю. А что было сегодня вечером?

— Ну, я вернулась к машине. Подумала, что, наверное, уже пора ехать.

— Что пора?

— Ехать. Ну, уезжать. А ты сидела в машине. И раскачивалась взад-вперед. С совершенно безумным видом. Я подошла ближе и…

— Что? Что я делала?

— Ты что-то писала.

И когда она это сказала, мою память как будто прорвало. И все внутри похолодело.

— Ты что-то писала в тетрадке, и, как я уже говорила, раскачивалась взад-вперед, и так давила на ручку, что ручка рвала бумагу, и еще ты разговаривала сама с собой, разговаривала и стонала, только я не разобрала ни слова. Я не знала, что делать. Все дверцы заперты. Ты вообще ни на что не реагируешь… Пришлось сорвать пленку с окна. Потому что иначе…

— Ага.

— Я не знала, что делать.

— Ты все сделала правильно.

Я подошла к машине. Этот холод внутри — он меня не отпускал. Тетрадка лежала на заднем сиденье, вся разодранная в клочья. Я не просто ее порвала, я ее растерзала. Смятые вырванные страницы, брызги чернил и слова. Слова, разбросанные повсюду. Прогулка по пляжу, клуб и квартира G. И все, что случилось в квартире. Целая ночь, сложенная из фрагментов. И среди этих фрагментов — одно очень хорошее, светлое воспоминание. Девочка, спящая на кровати в ожидании руки, которая ее разбудит. Такое хорошее воспоминание, такое реальное.

Господи. Что же случилось на самом деле?

Фотография. Надорванная сверху. Густо исписанная словами. Неровные строчки, словно сведенные судорогой. Буквы, перекрывающие друг друга, так что уже ничего не прочесть. Ни единого слова. Теперь я вспомнила все, до конца. У меня ничего не вышло. Я не смогла. Не смогла. Не смогла найти слов, которые разбудили бы спящую девочку. Я не сумела ее оживить, не смогла.

— Что не смогла? Марлин, что ты не смогла? Я не слышу.

Я даже не знала, что бывает такое отчаяние. Неизбывное, черное. У меня было странное чувство, как будто я — это не я. Как будто чьи-то чужие руки сжимали раму двери. Как будто чья-то чужая кровь растекалась по моему онемевшему телу, и этого тока хватало только на то, чтобы сердце не остановилось, чтобы оно все-таки билось — и ни на что больше.

— Марлин, что это?

Тапело взяла мои руки и отодрала их от рамы. Какие они были жалкие, эти руки. И как мне вообще пришло в голову, что им можно доверить перо и бумагу, этим никчемным рукам?!

— Это что у тебя?

Слова вернули меня к реальности. У меня на руке — на левой — на тыльной стороне ладони стояла печать. Фиолетовая змея, свернувшаяся в кольцо.

Мы вместе спустились на набережную. Начался дождь, и фонари в легкой водяной дымке стали похожи на искрящиеся соцветия, сотканные из света. Неоновые вывески на пирсе гасли одна за другой, но их разноцветные световые проекции еще какое-то время парили в воздухе над погасшими лампочками, словно не желая покидать ночное небо. Я очень остро осознавала красоту окружавшего меня мира — и темноту, что лежала в основе этой красоты. В какой-то момент я оглянулась на дом писателя, но не смогла разглядеть его на таком расстоянии — вычленить из ряда других темных зданий. У меня перед глазами то и дело всплывало лицо ребенка. Пустая маска, лишенная примет и предвестий.

Наверное, было уже далеко за полночь. Бары закрылись. Работали только ночные клубы. У входов в некоторые заведения стояли люди. Но людей было мало. Я разглядела несколько человек и на пляже — темные фигуры у самой воды. Костер почти догорел.

У входа в «Змеиную яму» мы встретили Хендерсон. Вид у нее был встревоженный и даже как-то потерянный.

— Что-то случилось?

— Павлин куда-то пропал. Его нигде нет.

Она была основательно поддатой. Я в жизни не видела Хендерсон такой пьяной: лицо белое-белое, взгляд совершенно безумный.

— Мы поссорились. А потом он куда-то пропал. Я уже обыскалась.

— Ты не волнуйся, — сказала я. — Сейчас мы его найдем.

— Ага, давайте разделимся.

— Нет, — сказала Тапело. — Пойдем все вместе.

Мы пошли по дорожке вдоль пляжа. Только теперь я заметила, что у Хендерсон в руке чемоданчик. Наверное, Павлин отдал его ей — или она его отобрала. Дождь усилился. Тапело достала из сумки шерстяную шапочку; предложила ее мне, потом — Хендерсон. Мы сказали: спасибо, не надо. Тогда Тапело надела шапочку сама. Она взяла меня за руку. Это было так странно, но я не стала об этом задумываться.

— А что там с Джейми?

Хендерсон мне не ответила. Она смотрела по сторонам, все такая же взвинченная и встревоженная.

— Бев, послушай. Я была в клубе сегодня вечером, да? В «Змеиной яме»?

Наконец она повернулась ко мне.

— Да, ты была в клубе.

— А этот мальчик, Джейми?

— Джейми, да. Ты непонятно с чего психанула. А потом убежала. И все, собственно.

— Ага.

— А где ты была, кстати? Ходила к Коулу?

— Нет. Просто гуляла.

Мы вышли на более темный участок дорожки, где людей почти не было. Прошли вдоль ряда закрытых сувенирных лавок. Таинственный глаз на ладони огромной руки над дверью гадательного салона как будто смотрел на меня сверху вниз. Линии жизни, любви и судьбы были подписаны. Один участок ладони почему-то назывался холмом Венеры.

— Вот он.

Тапело указала вперед. И да, действительно. Там был Павлин. В тени сразу за кругом размытого желтого света фонаря. Только он был не один, а с каким-то мужчиной. Они разговаривали, и мне показалось, что это был очень серьезный разговор.

— Это кто с ним? — спросила Хендерсон.

— Не знаю.

Они обнялись, Павлин и его собеседник. Крепко-крепко. Как два близких друга, которые встретились после долгой разлуки, а теперь им снова придется расстаться. Потом они оторвались друг от друга. Павлин остался стоять на месте, а тот, другой, вышел на свет.