Лучше для мужчины нет - О'Фаррелл Джон. Страница 8

Хотя именно в ту минуту я формально стал отцом, сам факт дошел до меня лишь пару часов спустя. Катерина спала, а я скрючился в ледериновом кресле рядом с ее кроватью. Из кроватки вдруг донесся тихий кашляющий звук, и поскольку мне не хотелось тревожить Катерину, я боязливо взял ребенка на руки. Девочка казалась такой хрупкой и крошечной, я нес ее к своему креслу, словно это бесценная старинная ваза.

– Привет, девчушка, я твой папа.

И весь следующий час я держал ее на руках, глядя на эту совершенную маленькую модель человека, и меня обуревало чувство огромной ответственности. Младенец полностью зависел от нас с Катериной. Мы не сдавали никаких экзаменов и не ходили на собеседование, но вдруг – раз! – и на нашем попечении оказался ребенок. Это выглядело трогательно, волнующе, впечатляюще, но в первую очередь – пугало. Я сидел, смотрел на нее, думал о тех гордых родителях, что приносили своих младенцев к нам домой, и улыбался над их глупостью. Они искренне считали, что их дети – самые красивые, а на самом деле всем и каждому очевидно, что самое прекрасное существо на свете – маленькая девочка у меня на руках. Я не сомневался, что все признают этот факт, как только ее увидят. Она была такой невинной, такой неиспорченной, такой свежей. Мне хотелось защитить ее от всех опасностей на свете и в то же время показать ей все чудеса земли. Когда она заерзала у меня на руках, я поднес ее к окну, за которым над Лондоном занимался рассвет, и показал город с высоты больницы Святого Фомы.

– Девчушка, вот это река Темза, – сказал я. – А это Парламент. А вон те часы – это Биг Бен, а вот эта большая красная штука, которая едет по мосту, называется автобус. Скажи «ав-то-бус».

– Обус, – к моему изумлению произнес детский голос.

Либо я стал отцом гения, либо проснулась Катерина и исподтишка наблюдала за мной. Ребенку становилось все неудобнее, и Катерина забрала у меня девочку, поднесла к груди и начала кормить, словно они занимались этим делом уже много лет.

Мы с Катериной за несколько недель до рождения сошлись на имени Милли. Но теперь мне вдруг невыносимо захотелось назвать ее именем своей покойной матери. Я поделился этой мыслью с Катериной, и та ответила, что это прекрасная мысль.

– Судя по всему, твоя мама была замечательным человеком, и мне жаль, что не довелось с ней познакомиться. Было бы прекрасно назвать девочку именем бабушки, которую она никогда не увидит; это трогательная и поэтичная идея. Единственная загвоздка, мой дорогой муж, заключается в том, что твою маму звали Прунелла.

– Я знаю.

– Ты не находишь, что мир – и без того достаточно жестокое место, чтобы обременять ребенка именем Прунелла?

Мы согласились подумать до утра, а два дня спустя привезли Милли домой.

Дома мы положили девочку посреди гостиной, и я подумал: «А что теперь?» И тут же понял, что мои планы доходили только до этого места. Я так сосредоточился на рождении, что почти не задумывался о том, что произойдет после него. Я оказался абсолютно не готов к тому, что ребенок полностью разрушит мою жизнь. Ни один из родителей, твердивших мне, что ребенок полностью разрушит мою жизнь, не смог подготовить меня к тому, насколько ребенок разрушит мою жизнь. Точно самый неуживчивый и требовательный родственник поселился у тебя – навсегда. На самом деле, было бы проще терпеть девяностолетнюю двоюродную бабушку, которая ложится спать в три часа утра; по крайней мере, она бы спала часок-другой.

Когда я той ночью впервые ощутил себя родителем, Катерина уже намного опережала меня, и разрыв между нами увеличивался с каждым часом. С самого начала я чувствовал себя лишним. Обычно, если Катерина чего-то по-настоящему хотела, именно я доставал кролика из шляпы. Но когда мы принесли домой ребенка, я оказался не у дел, поскольку не имел ни малейшего представления, что нужно делать. Я не обнаруживал ни логики, ни системы. Иногда Милли всю ночь спала, а иногда плакала. Иногда ела с удовольствием, а иногда отказывалась. У нее не было ни правил, ни распорядка, ни ритма, на нее не действовали слова – впервые в жизни я столкнулся с проблемой, не имевшей решения. Жизнь вышла из-под контроля; я понятия не имел, от чего ребенок кричит, и что надо предпринять. А Катерина знала. Она знала, когда Милли жарко или холодно, когда она голодна, хочет пить, когда она недовольна, устала, не в настроении и так далее. И хотя Милли плакала, несмотря на все средства и уловки Катерины, я не осмеливался поставить под сомнение ту уверенность, с которой Катерина называла мне причину беспокойства. Милли должна была приносить мне радость и удовлетворение, но моим самым сильным чувством была тревога. Это была тревога с первого взгляда. Я не был влюблен в этого младенца, я был встревожен им.

А Катерина словно переживала первую любовь заново. Безграничную, всепоглощающую, совершенно неодолимую любовь. Просыпаясь, она думала о Милли.

– Не столкнись с той красной машиной, – паниковал я, когда она, сидя за рулем, оглядывалась на ребенка, привязанного к заднему сиденью.

– Да-да. У Милли есть шапочка такого же цвета, – мечтательно отвечала Катерина.

– Ох… Я порезал руку ножом.

– Покажи скорее Милли. Она никогда не видела кровь.

– Ты читала статью про то, как США пытаются заставить Европу закупать бананы у американских транснациональных корпора ций?

– Милли любит бананы.

Она вставила имя Милли в приветствие автоответчика. «Здравствуйте. Если желаете оставить сообщение для Катерины, Майкла или Милли, пожалуйста, говорите после сигнала». Поскольку Милли не умела пользоваться телефоном и говорить по-английски, то ничего удивительного, что сообщений ей приходило не слишком много.

Любой разговор переходил на ребенка. Я покупал в магазине новую стереосистему, и Катерина советовала:

– Ну, думаю, тебе следует купить вон те колонки, потому что у них хорошие басы, а низкие частоты успокаивают ребенка.

Понятное дело, самый важный критерий при покупке стереосистемы – хорошо ли она успокаивает ребенка. Я уже приглядел себе другую пару колонок, но боже упаси проявить безразличие к нуждам Ребенка.

– Вот эти лучше, – возразил я. – У них скругленные края, девочка не поранится, если ударится о них.

И Катерина осталась довольна моим выбором.

Вдруг выяснилось, что я никогда не делаю то, что мне хочется. Эта мысль поразила меня во время нашего первого семейного отпуска. Сначала я понял, что никакой это не отпуск. Ситуация, когда Милли ползает по коттеджу, где есть крутая лестница без перил, разболтанные электрические розетки и настоящий камин, плюющийся искрами, расслабляла не больше, чем обстановка родного дома, в котором Милли запихивает в видеомагнитофон недожеванный сухарик. Мой первый отпуск в качестве родителя напоминал мучительные каникулы – я снова был подростком, и меня сердито тянут с игровой площадки на детскую ферму. Все выглядело глупо, бессмысленно и жалко.

– Милли, посмотри на ламу, она ест сено.

Ох, она действительно посмотрела на ламу, так что мы приехали сюда не напрасно. Но почему не могли остаться дома в Лондоне? Я совсем не против выводить ее на улицу и говорить: «Посмотри, Милли, на эту собачку, она какает на тротуаре». На нее это произвело бы точно такое же впечатление. Но нет, мы потащились в Девон и жили в холодном домике, чтобы бедный растерявшийся ребенок мог просыпаться каждые два часа; затем тряслись в автомобиле, потому что в одиннадцати милях находится ферма, где есть ламы и нет удобных кресел, а качели поразительно похожи на те, что рядом с нашим домом. Все эти усилия предназначались не для Милли; они предназначались для нас. Мы изо всех сил пытались убедить себя, что делаем все возможное для нашего ребенка.

А еще, конечно, были ночи. Я помнил, как мы с Катериной прижимались друг другу и обнимались. Но теперь между нами пролезала Милли – в буквальном смысле между нами. Мы пытались укладывать ее в кроватку у нас в ногах, но Катерина пришла к выводу, что спит лучше, когда Милли у нее под боком – она не чувствует себя обязанной панически вскакивать при каждом стоне, всхлипе или даже при каждом молчании. Милли то засыпала, то просыпалась, прикладываясь к груди Катерины, – к той самой груди, которую мне больше не дозволяется трогать, – а я лежал без сна и думал с негодованием: «Честное слово! Разве ребенок не понимает, для кого предназначена эта грудь?»