Лучше для мужчины нет - О'Фаррелл Джон. Страница 9

Я обнаружил, что довольно трудно спать, свешиваясь с края, когда рядом сопит и брыкается Ребенок. Раза два я падал и припечатывался лицом к деревянному полу. Выяснилось, что и пол далек от уютной перины.

– Тс-с, Милли разбудишь, – прошептала Катерина, когда я надумал проверить, не течет ли из носа кровь.

После нескольких бессонных ночей Катерина предложила мне спать на диванчике внизу. Итак, теперь она больше не спала со своим мужем, она спала со своей новой любовью, с Младенцем. Казалось, она стала совершенно невосприимчива к чьим-либо чувствам, кроме чувств Младенца. Она была одурманена, зачарована, одержима. Примерно так же она вела себя, когда влюбилась в меня. Только сейчас это был не я.

Милли вытеснила меня. Она заняла мое место в постели, заняла все мысли и все время Катерины; она лишила меня даже дня рождения. «Какой прекрасный подарок ко дню рождения», – говорили все, когда она родилась в день моего тридцатилетия. Это был мой последний день рождения. Год спустя на наш «совместный» день рождения нам подарили: бочонок с дырочками различной формы, тележку с разноцветными кубиками, пластмассовую игрушку для ванны, детский спортивный комплекс, пищащую книжку и около тридцати мягких зверушек. Я получил фотоальбом со снимками Милли. С днем рождения, Майкл!

– Прости, что не так много, но у меня не было времени ходить по магазинам, – сказала Катерина, заполняя мешок для мусора упаковками из-под игрушек.

В тот вечер я предпочел бы куда-нибудь сходить, но Катерина сказала, что нельзя оставлять Милли в ее первый день рождения. Я заметил, что Милли не только быстро засыпает, но и вообще не осознает, что это ее день рождения, и если она проснется, то вполне удовольствуется обществом бабушки. Но Катерина возразила, что она не получит от вечера никакой радости, а потому я тоже не получу, и мы остались дома смотреть передачу о садоводстве.

В довершение того памятного вечера Катерина попросила меня сбегать в супермаркет за подгузниками, и поскольку это был мой день рождения, я побаловал себя двумя банками пива и пакетиком сырных чипсов. Но, возвращаясь домой, обратил внимания, что свет погашен. Я сразу же понял, что сделала Катерина. Мой жена, благослови ее Господь, тайком подготовилась отметить мой день рождения. Покупка подгузников была просто предлогом, чтобы на время спровадить меня из дома. Я пригладил волосы, глянув в автомобильное зеркальце, вошел в дом, на цыпочках проник в гостиную и направился к выключателю, готовясь изобразить удивление и радость, когда все закричат: «С днем рождения, Майкл!» Собрался с духом и щелкнул выключателем. Вероятно, на моем лице и в самом деле отразилось удивление. В комнате никого не было. Равно как и на кухне. Я поднялся наверх – Катерина спала. Я спустился вниз, упал на диван, выпил банку пива и пощелкал телевизионным пультом. В пакетике с чипсами обнаружилась бесплатная карточка со «Звездными войнами» – хоть какое-то утешение. «Бери от жизни все», – сообщила реклама в телевизоре, и перед тем, как лечь спать, я выпил вторую банку пива.

Я думал, что молодость и свобода будут длиться вечно. Когда мне исполнилось восемнадцать, я покинул дом и снял на паях квартиру, полагая, что наконец-то свободен и отныне могу делать все, что хочется – отныне и всегда. Никто не сказал мне, что это освобождение – временное, и я смогу наслаждаться им лишь краткий миг. В детстве я делал то, что от меня хотели родители; теперь же, став взрослым, я, похоже, обречен делать то, чего хотят мои дети. Я опять оказался в ловушке; мой дом превратился в тюрьму. Я больше не мог уходить и приходить, когда мне нравится; на окнах второго этажа появились решетки, мониторы, замки и сигнализация, а скоро к ним добавился вонючий горшок, который приходилось выносить. Этот едва родившийся младенец играл роли надзирателя и тюремного громилы одновременно. Младенец не позволял мне спать дольше шести утра, после чего я становился мальчиком на побегушках, лакеем и носильщиком. Младенец унижал меня, швыряя на пол столовые приборы и требуя, чтобы я их поднимал, а когда я подчинялся, проделывал все по-новой.

Любой заключенный мечтает о побеге. Свой побег поначалу я совершил неосознанно. Лежал себе в ванне и вдруг погрузился в воду с головой, так что заезженная пластинка с детским криком и сердитым внешним миром осталась гудеть глухим и далеким гомоном.

А как-то раз, когда Милли спала в коляске, я вызывался повозить ее по Хэмстедской пустоши, чтобы Катерина могла вздремнуть и расслабиться в пустом доме. Толкая коляску вверх и вниз по единственным в Лондоне крутым холмам, я понял, что причина моего щедрого предложения заключалась в том, что мне хотелось побыть одному. Теперь мне хотелось сбежать и от Катерины. Она вызывала во мне комплекс неполноценности. Выходило так, будто я все делаю неправильно. Я завалился в паб и выдул две пинты за столиком на открытом воздухе, ощущая беззаботную расслабленность – давно и прочно забытое чувство. Милли проспала всю прогулку, и вскоре мои беспокойства и тревоги смылись пенистым пивным приливом. Домой я вернулся в безмятежном и умиротворенном настроении, но взбешенное лицо Катерины, маячившее в окне, вернуло меня к реальности. Что же я теперь сделал не так? – спросил я себя. Ладно, попытаюсь не обращать внимания на ее недовольство. Но пока я весело шагал по дорожке, сунув руки в карманы, Катерина успела спуститься к двери.

– Где Милли? – спросила она.

– Милли?

– Да, твоя дочь, которую ты взял на прогулку по холмам…

Теперь я знаю, что от моего дома до паба можно добежать за четыре минуты сорок семь секунд.

Наверное, в этом происшествии часть вины лежит на мне. Бо льшая часть вины. Но Катерина, казалось, находила ошибки во всем, что я делал с детьми. Я вытирал их не тем полотенцем, я разбавлял детское молоко не той водой, я смазывал их задницы не тем количеством лосьона. У меня сложилось впечатление, что Катерине быстрее и проще все делать самой. Я послушно являлся к процедуре одевания, кормления и купания в надежде, что от меня будет какой-нибудь прок, но обычно лишь путался под ногами. Я предлагал руку помощи, но руки мои беспомощно висели вдоль тела. В стране детства Катерина была Королевой, а я принцем Филипом, который неловко маячит на заднем плане и отпускает глупые замечания.

Неужели у всех отцов то же самое? Не потому ли на протяжении тысячелетий мужчины исчезали с глаз долой: дабы избежать унижения, оказавшись на вторых ролях? Вскоре мое отсутствие стало привычным делом. Я начал задерживаться на совещаниях, я больше не мчался стремглав домой, чтобы получить указание положить пластмассовые ложечки в посудомоечную машину. Если я работал за городом, то садился на последний поезд и приезжал домой, когда Катерина уже крепко спала.

Однажды я вернулся домой и осторожно пробрался в комнату, которую упорно продолжал называть звукозаписывающей студией. И тут я увидел это . Целая стена была оклеена обоями с кротами и поросятами. Там, где раньше висел плакат с «Клэш», на котором Джо Страммер разбивает гитару, теперь красовались маленькие рисунки с мистером Кротом и Крыской [10] в твидовых костюмчиках и брюках гольф. Это была моя родительская Хрустальная Ночь [11]. Я понял, что меня выжили.

Мы с самого начала решили, что когда ребенок переселится в «детскую», мне придется снять для работы комнату, но переезд был одной из тех далеких проблем, которыми я предпочитал не забивать голову. Мое согласие вывезти вещи, еще не означало, что я и в самом деле собираюсь с этим торопиться. Я напирал на то, что поиск подходящей комнаты – занятие долгое и неблагодарное.

– В балхамском доме у брата Хитер есть свободная комната; ты можешь снять на какое-то время ее.

Все следующие выходные мы упаковывали мой скарб – студийную аппаратуру и всякие полезные мелочи. К полудню в коридоре громоздились груды коробок, вмещавших всю мою юность. Компакт-диски, катушки с записями, кассеты, музыкальные журналы, бейсболка с автографом Элвиса Костелло, все эти иронически-старомодные кружки, которые я покупал до тех пор, пока мы не стали жить вместе. Два дня рождения назад я подарил Катерине хромированную подставку под компакт-диски в форме электрогитары; теперь она тоже лежала в груде у входной двери. Такое чувство, будто Катерине не терпелось выставить из семейного дома какую-то часть моей натуры.