Свидание с Бонапартом - Окуджава Булат Шалвович. Страница 29

Тут я вспомнила Ростопчина и его пророческую фразу.

Я была крайне растеряна, ибо, как мне казалось, слишком легкомысленно распорядилась собственной судьбой, оставшись в Москве. Я хотела спросить у господина Мендера, как он может объяснить нам непростительную халатность, но тут же вспомнила мечущегося в жару Тимошу, у которого вновь наступило ухудшение, и промолчала. Через слуг мы узнали, что накануне были раскрыты тюрьмы. Об этом говорилось шепотом, потому что мы хорошо представляли себе, что может случиться, если толпа этих отвратительных созданий надумает ворваться к нам в дом и пограбить!

Словно в подтверждение этого, с улицы послышались крики, и мы увидели из-за опущенных занавесей толпу оборванных бродяг, пьяных и грязных, шествующих по Поварской и поглядывающих на окна домов. Внезапно они свернули с улицы и вбежали в сад, где совсем недавно жила я. Послышались крики, свист, скрежет, зазвенели стекла… Господин Мендер приказал слугам наглухо затворить двери.

Мысль о том, что я должна встретиться с императором и выкрикнуть ему свое отвращение, еще сильнее загорелась во мне. На следующее утро, никому не сказавшись, я выскользнула из дома и, поминутно озираясь и вздрагивая от страха, отправилась к Дорогомиловской заставе, чтобы исполнить свои сумасбродные замыслы. На Поварской не было ни души. Едва я свернула за угол, как передо мной вырос военный на серой лошади.

– Сударыня, – спросил он, – куда задевался этот чертов Кремль?

Я указала ему дорогу и тут же похолодела – солдат говорил по-французски.

– Господин солдат, вы француз?

– Да, сударыня…

– Значит, французы здесь?!

– Армия вошла в предместья вчера в три часа…

– Вся?!

– Ну, конечно, вся, – засмеялся он и ускакал.

Голова у меня закружилась. Едва волоча ноги, я воротилась в дом, где меня уже начали искать. Тимоше с утра было лучше. Он лежал в постели бледный, изможденный, но улыбнулся, завидев меня. В худеньких его руках появилась книга (о, это добрый знак!), рядом на стуле лежало еще несколько. Какие несоответствия дарует нам жизнь: эта всеобщая беда и эти мирные книги, сочиненные людьми, далекими от наших нынешних забот! Кроме книг я обратила внимание на маленький альбом в матерчатом переплете, а рядом перо и чернильницу. О, подумала я, как прекрасны, должно быть, стихи, написанные чистым юношей в столь печальные дни!

– Французы в городе, – сказала я обреченно.

– Мне кажется, что я знаю вас вечно, – сказал он в ответ, – разве вы не жили у нас в Липеньках? Помнится, вы ревновали меня к Арише…

Больному все можно и все прощается. Милый мальчик, если бы он знал, как он мне дорог! Он руку у меня поцеловал, по-детски прилежно и по-мужски упоительно. «О, если бы не было этого отвратительного нашествия! – подумала я, наслаждаясь прикосновением его горячих губ. – Чем же мы прогневили бога, что он наслал на нас такие испытания?»

– Кто такая Ариша? – поинтересовалась я с шутливой строгостью.

– Девка, – сказал он, – моя дворовая. Очень хороша, – и засмеялся. К вечеру в раскрытое окно потянулся зловещий запах гари.

– Ну вот, – сказал господин Мендер, – горит. Это, вероятно, обещанный пожар. Хорошо, что мы в каменном доме.

Я вновь вспомнила Ростопчина и его пророческую шутку.

Когда стемнело, мы увидели довольно яркое зарево, оно еще было далеко, но с Москвы-реки дул сильный ветер, а с его помощью пламени ничего не стоило стремительно продвигаться но деревянным улицам.

– Вы думаете, нас спасет каменный дом, если вокруг все будет в огне?! – спросил Тимоша.

Мы решили подождать до утра и, если пожар действительно распространится, искать новое убежище. Ночью раздался стук в дверь и переполошил всех. Мы долго не знали, что предпринять. Стук повторился. За дверью было тихо. Толпа пьяных грабителей не вела бы себя столь вкрадчиво. Господин Мендер вооружился пистолетом, велел слугам взять палки и отворить дверь. Она распахнулась, и в прихожую, опираясь на палку, медленно ввалился изможденный офицер.

– Господа, – сказал он по-русски, – не откажите в убежище.

Это был русский офицер, раненный в ногу, отставший от своих и двое суток перебивающийся с воды на хлеб в чьем-то брошенном каретном сарае. Нынче ночью он рискнул попытать счастья встретиться с благородными людьми, хотя, как он сказал, есть распоряжение самого Бонапарта, его твердое обещание Кутузову опекать всех раненых и больных военных, которые не успели покинуть город. Мы с ужасом и болью глядели на этого офицера. Правда, офицерского в нем было уже мало, пожалуй, лишь оборванный мундир да сапоги, давно потерявшие блеск и покрытые засохшей грязью. Разве мы могли ему отказать?

Я обмыла и перевязала ему страшную рану, мы накормили его и уложили в комнате Тимоши. Я была против, но Тимоша настаивал, возбудился, и мы с господином Мендером, боясь последствий, уступили ему. Измученные, мы все уснули. Когда же утром раненый офицер узнал, что попал в дом генерала Опочинина, изумлению его не было предела. Постепенно я узнала о давней мистической связи меж этими людьми, оказалось, что офицер еще совсем недавно, попав со своим отрядом в крайние обстоятельства, был пригрет старым генералом в Липеньках, а теперь после удивительной истории, которая с ним случилась, он вновь спасен в доме того же генерала! Невероятно… Его фамилия была Пряхин.

– Какая же история? – спросил Тимоша, широко распахивая черные глаза.

– Бог ты мой, – засмеялся офицер, – вы лучше скажите, жив я или все это потустороннее и я лечу, душа моя летит и грезит?… Дело в том, господа, что я видел Бонапарта!…

Мы ахнули и потребовали немедленно удовлетворить наше любопытство.

– Буквально вчера, господа, – сказал Пряхин, – трудно поверить.

– …Знаете ли вы, что такое арьергард во время отступления? – так поручик начал свой рассказ. – Во время отступления арьергард – это самая боевая воинская часть, на плечи которой ложится главная тяжесть от постоянного соприкосновения с противником. Хотите – верьте, хотите – нет, но провидение устроило так, что Кутузов перед самой Москвой назначил Милорадовича начальником арьергарда, а Милорадович, поддавшись чарам провидения, выбрал меня среди множества других для одного важного поручения. Ей-богу, это был мой счастливый шанс; и я нисколько не жалею о полученной ране – пустяковая плата за восхитительную удачу!

Короче, мы отступаем к Москве, огрызаемся, а тут Кутузову доносят, что отступающая армия не успеет выйти из Москвы и принуждена будет бросить там и артиллерию, и обозы, и прочее. Что делать? Кутузов направляет Милорадовичу письмо, адресованное начальнику штаба Наполеона маршалу Бертье. В том письме, по принятому военному обычаю, Кутузов поручает попечению неприятеля наших раненых, оставшихся в Москве. Милорадович должен был направить это письмо начальнику французского авангарда Мюрату. И вот он обратился к стоявшему поблизости нашему полку и спросил офицеров: «Кто из вас может хорошо изъясняться по-французски?» И тут выехал я. Ей-богу, так случилось, что остальные замешкались или не решились, а я был тут как тут. Генерал передал мне пакет и приказал вручить его лично Мюрату и еще сказать маршалу, что если французы желают занять Москву целою, то должны, не наступая сильно, дать нам спокойно выйти из столицы с артиллерией и обозом. В противном случае генерал Милорадович перед Москвою и в самой Москве будет драться до последнего человека и вместо Москвы оставит французам одни развалины…

– Надо было драться, – сказал Тимоша.

– Погодите, – сказал Пряхин, – так решил военный совет, а мне следовало встретиться с Мюратом, только и всего. И, кроме того, генерал поручил мне как можно дольше задержаться возле маршала: мол, пока то да се, армия спокойно отступит. Я взял из генеральского конвоя трубача, и мы поскакали. Подъехав к передовой французской цепи, состоявшей из конных егерей, я велел трубить. Тотчас к нам выедал командир егерского полка и, узнав, в чем дело, велел проводить меня к начальнику аванпостов генералу Себастиани, чтобы я вручил ему послание…