Дикие пчелы на солнечном берегу - Ольбик Александр Степанович. Страница 29

Глава двенадцатая

…Когда один лапоть был готов, дед заставил Ромку его примерить. Мальчонка в спешке перепутал концы обувки и стал натягивать ее задом наперед. Керен незлобливо попенял: «Эх, Роман Фролович, какой же ты непроворыш». Но Волчонок доволен — обнова ему очень нравилась, и для пущей важности он дважды притопнул ногой, крутанулся на месте, и, не удержав равновесия, шлепнулся на пол.

С печки слышался голос Карданова. Облепившая его детвора требовала рассказа о ночных похождениях. «Слышу, летит пуля, — веселил слушателей Лука, — жужжит, я в бок— она за мной, я в другой — она за мной, я упал в куст — она меня, стерва, хвать за лоб, я — цап рукой, —ан, это жук…»

Разочарованный голос Вадима:

— Пап, а настоящих фрицев ты видел? Хоть одного в плен взял?

У Карданова слово «плен» вызвало образ Полыхаева и его намек на «попытку к бегству» захваченного полицая Лешки Проворова. Противно вспоминать ночной разговор, но вместе с тем он не мог избавиться от какого-то беспокойства…

— Одного пленного только и видел, — задумчиво сказал беженец… — Однако лучше я вам, ребята, расскажу о том, как в 22-м году я брал бандита Егорова. Фигаро — кличка такая у него была.

— Ага, расскажи, расскажи, пап, — заерзал в восторге Вадим. Притихла вся компания.

— Это был почти такой же неуловимый и лютый бандюга, как Ленька Пантелеев, — Карданов откашлялся, выбирая нужную для момента интонацию. Негромким, заговорщицким голосом двинулся дальше. — Значит, зашел я однажды в парикмахерскую побриться. Сижу в очереди, жду. Между прочим, фотографии его я не видел, но словесный портрет Егорова был у меня, вот здесь, — Карданов постучал, пальцем себя по виску. — Словом, парень кучерявый, любит духи «Шипр», на правом мизинце длинный ноготь, но главная примета заключалась в его привычке: почти при каждом слове швыркать носом. Ну точно «форсунки» прочищает…

— Каво? — не поняла Тамарка.

— Ну, шнобель… нос, дура! дал разъяснение Вадим. — Дальше, папа, дальше…

— И что вы думаете, в кресле справа, накрытый, как полагается, простыней, сидит человек, и я его отражение вдруг в зеркале уловил. И ахнул… Ну точь-в-точь бандит Егоров, кудрявый, лицо гладкое, брови углами кверху подлетели… Я замер, жду, когда он рот откроет и заговорит. Но говорить он пока не может, потому что парикмахер одной рукой держит его за кончик носа, а другой выбривает ему верхнюю губу. Сердце у меня, как дятел: тук, тук, тук… Как же, эдакого орла могу взять собственноручно. Но мне, хоть и соблазнительно повязать Егорова, однако и страшновато — у него, как минимум, два нагана при себе…

Принимаю решение не спешить. Сижу себе, жду. Слева от наблюдаемого мною объекта — еще один намыленный мужичок, тоже с курчавинкой, крепенький на вид — и я мысленно выделил его себе в помощники. Думаю, когда задержание Егорова начнется, я его и привлеку к делу.

Парикмахер между тем побрил Фигаро и приступил к паровому компрессу. А я все жду, тут ошибки, думаю, не должно быть. И вот я весь струной натянулся, от нервности зеваю — слышу, как парикмахер у него спрашивает: «Каким одеколончиком вас, гражданин, освежить?» Все во мне захолонуло, я весь внимание… «Шипром, будьте любезны», — слышу я ответ бандита. Ну, все, думаю, это Фигаро, потому что после сказанного он сделал носом вот так, — Карданов на выходе шмурыгнул носом. — И в этот момент объект наблюдения поднял правую руку и стал поправлять на виске волосы. Я аж глазами впился в зеркало: мне же нужно было рассмотреть на его мизинце ноготь… Представляете, и эта примета в точку… Я рассмотрел загнутый, что у ястреба ноготь, длинный, наманикюренный. Вот он, рукой подать, живой, неуловимый Фигаро. А как брать, у меня-то, кроме мундштука, ничего в карманах больше нет? Я ведь из дома вышел в тапочках, побриться и только. И все-таки, ребята, решаю брать Егорова. Молодой был, горячий. А чтобы хотите — семнадцать лет. Чуть старше тебя, Вадим…

— Вот это да, — с замиранием в сердце восхитилась Верка.

Вадим на нее цыкнул, и на печке снова воцарилась тишина. Правда, где-то на потолке бренчала крылышками муха да со двора доносились какие-то звуки — это Ольга на мочиле отбивала белье.

Ромка, хоть и мало что понимал в рассказе Карданова, но тоже затих, волновался… Дед Александр, склонив голову набок, плел внуку лапоть и попутно прислушивался к рассказу Карданова. А тот держал драматическую паузу и, видать, передержал: Тамарку от нервного ожидания разобрала икота. Гриха, сроду не слыхавший таких историй, с досады долбанул Тамарке между лопаток.

— Или вы стихните, или я слазю с печки, — пригрозил Карданов.

— Интересно послухать, как это ты, Лексеич, молокосос молокососом, а самого Егорова объегорил… — дед сказал это вроде бы и нейтрально, но беженец понял — Керен не верит ему ни на грош.

— Значит, на чем я, чижи, остановился? — спросил бородач, хотя прекрасно помнил, что за чем идет и за что цепляется. — Ну, да — вспомнил! Приметы все сошлись, сомнений у меня нет, однако и оружия тоже нет. Бугаек передо мной хоть куда, но, правда, и я не овсяный кисель. Одной рукой, бывало, три пуда держал и не крякал. Равные, выходит, у нас с Егоровым силы, да, пожалуй, у меня еще и внезапность. И вот я встаю со своего стула…

На печи еще больше накалялась тишина. Ребятам от напряжения свело языки, перехватило дыхание.

— И вот я встаю со своего стула, — повторил беженец, — и как будто я не я и хата не моя, направляюсь к двери. Раз прошел — вернулся на исходную позицию, другой прошел — опять вернулся. Мало ли почему ходит человек.

Тот гражданин, что сидит слева и которого я взял в мыслях себе в помощники, смотрит на меня с прицелом. Словно на какого босяка. Симпатичный такой гражданин. И вот, третью свою ходку я продолжаю ровно до того кресла, в котором сидит мой Егоров. В руке у меня зажат мундштук. Помню, твоя будущая мать, Вадим, подарила мне его в пятую годовщину революции… Жуткий момент наступил: один мой неверный шаг и я — труп. Сравнявшись с креслом Фигаро, я резко делаю шаг в его сторону, вдавливаю мундштук в только что подстриженный затылок Егорова и на всю парикмахерскую даю команду: именем революции ты, бандит Фигаро, арестован! Не шевелиться, не то стреляю!

А сам — зырь в зеркало, глаза наши встретились, кто кого пересмотрит… Клиент мой аж сполз с лица, побелел до гипсовой белизны, затрясся да как в свою очередь, гаркнет:

— Что это вы себе, сопляк, позволяете?! Парикмахер, что это у вас здесь — клиника для буйнопомешанных, что ли?!

— Не рыпаться, гражданин Фигаро, сейчас разберемся, кто здесь буйнопомешанный, а кто уркаган Егоров…

— Разберемся — не поздоровится! — грозится мне этот тип и хочет встать с кресла. Я краем глаза кошу на своего помощника, что слева от нас, думаю, пора его привлекать к делу… И что я вижу? Кресло пустое, хотя только что, ну минуту назад, мой помощничек сидел с намыленными мордасами и носом рыбу удил… Парикмахер лупает глазами и чуть не плачет — клиент сбежал…

Словом, стыдно признаться, ребята, за Егорова я принял одного крупного начальника, а настоящий Егоров-Фигаро сидел в соседнем кресле, с симпатичным лицом гражданин. Вот ведь совпадение, такое раз в сто лет бывает…

— А что дальше-то было, пап? — срывающимся голосом спросил Вадим. Его такой финал явно не устраивал.

— Ничего не было. Егорова взяли через неделю на одной малине, и он все подтвердил. И назвал меня соломенной шляпой, — Карданов прокашлялся и добавил: — Мода тогда в Питере была на соломенные шляпки…

— А как же приметы? — разочарованно поинтересовалась Верка.

— А черт их знает! Тоже, видать, мода была на длинные ногти и на шмурыганье носом.

Александр Федорович, слушавший рассказ, что-то про себя прикидывал. Это было заметно по его шевелящимся губам и подергивающейся левой брови. Он как бы сам с собой вел молчаливый спор.

— Вишь, Лексеич, как оно в жизни бывает. Кажись, уверен на все сто процентов, ан нет — приглядишься повнимательней, не так все. Меня ж тоже, как твово Фигаро, как сразу с полвзгляда признали кулаком, так до сих пор не могут от этого откреститься…