Жизнь как песТня - Олейников Илья. Страница 4

И вот я стою один на один с приемной комиссией. Стою, как стоял под Москвой в грозном сорок первом генерал Панфилов. Насмерть. Отступать некуда. Со стороны это выглядело так. На подиум, подхалимски сутулясь, вышел журавлеобразный юноша с большой задницей и маленькой змеиной головкой. Ноги заканчивались лакированными стоптанными шкарами и коричневыми штанами, сильно стремящимися к лакированным штиблетам, но так и не сумевшими до них дотянуться. Все оставшееся между коричневыми штанами и черными башмаками пространство было заполнено отвратительно желтыми носками. А заканчивался этот со вкусом подобранный ансамбль красной бабочкой на длинной шее. Она развевалась, как флаг над фашистским рейхстагом, предрекая комиссии скорую капитуляцию.

— Как вас зовут? — спросили меня.

— Илюфа.

В комиссии недоуменно переглянулись.

— Как-как?

— Илюфа, — скромно ответил я, про себя поражаясь их тупости.

Следует пояснить, что, поскольку первые восемнадцать лет я провел в Кишиневе, то разговаривал я на какой-то адской смеси молдавского, русского и одесского. К этому «эсперанто» прибавлялось полное неумение произносить шипящие и свистящие. Вместо С, З, Ч, Ш, Щ, Ц я разработал индивидуальную согласную, которая по своим звуковым данным напоминала нечто среднее между писком чайного свистка и шипением гадюки. Что-то вроде «кхчш». Все это фонетическое изобилие подкреплялось скороговоркой, что делало мою речь совершенно невразумительной. Меня понимали только близкие друзья. По каким-то интонационным оттенкам, мимике и телодвижениям они улавливали генеральное направление того, что я хотел сказать, а уж дальше полагались на свою интуицию.

Очевидно, увидев, а тем более услышав меня, экзаменаторы предположили, что я являюсь посланцем неведомой им доселе страны. Однако, посовещавшись, пришли к единому мнению, что я таким странным образом заигрываю с ними.

— Значит, Илюфа? — приняли они мою игру.

— Илюфа! — подтвердил я, ничего не подозревая.

— И откуда фе вы приефафи, Илюфа? — раззадоривали они меня.

— Иф Кифинефа, — отвечал я.

— Ну, фто фе, Илюфа иф Кифинефа, пофитайте нам фто-нибудь.

Они явно входили во вкус. «Ну, за-сранцы, держитесь!» — подумал я, а вслух сказал:

— Фергей Мифалков. Бафня «Жаяч во фмелю».

В переводе на русский это означало: "Сергей Михалков. Басня «Заяц во хмелю».

Ф жен именин,

А, можеч быч, рокжчения,

Был жаяч приглакхчфен

К ехчву на угохчфеня.

И жаяч наф как сел,

Так, ш мешта не кхчщкодя,

Наштолько окошел,

Фто, отваливхкчишкхч от фтола,

Ш трудом шкажал…

Что именно сказал заяц с трудом, отвалившись от стола, комиссия так и не узнала. Я внезапно начал изображать пьяного зайца, бессвязно бормоча, за-икаясь и усиленно подчеркивая опьянение несчастного животного всеми доступными мне средствами. И когда к скороговорке, шипенью, посвистыванию и хрюканью прибавилось еще и заячье заикание, комиссия не выдержала и дружно ушла под стол. Так сказать, всем составом.

Я ничего этого не замечал, я упивался собой.

— Хватит! — донеслось до меня откуда-то снизу. — Прекратите! Прекратите немедленно!

Это кричал из-под стола серый от конвульсий все тот же Юрий Павлович Белов.

— Прекратите это истязание! Мы принимаем вас! Только замолчите!

Я был счастлив, но счастье мое длилось недолго. Нина Николаевна, педагог по сценречи, окунула меня в ушат с холодной водой.

— Дитя винограда! — сказала она. — Если ты не займешься своей дикцией, через полгода вернешься домой.

Каждый день с утра до вечера я как проклятый выворачивал наизнанку язык, наговаривая невероятные буквосочетания. И наконец на одном из занятий отчеканил:

Шты, штэ, шта, што.

Жды, ждэ, жда, ждо.

Сты, стэ, ста, сто.

Зды, здэ, зда, здо.

Шипящие и свистящие звенели, как туго натянутая струна.

— Молодчина! — похвалила меня Н.Н.

— Хфто, правда хорофо? — по привычке спросил я.

И все улыбнулись.

ДЕЙСТВИЕ

Общежитие циркового училища располагалось в Кунцеве, метрах в двухстах от станции.

Ничто не предвещало того, что Кунцево вскоре станет одним из самых престижных московских районов.

Это был небольшой уютный поселок, состоящий в основном из небольших деревянных домов, в центре которого стояла наша общага, где и жило двадцать молодых, пышущих здоровьем бугаев. Общага была настолько стара, что помнила еще времена Наполеона. Во всяком случае, как утверждал комендант, первый раз она горела в 1812 году.

Только не тогда, когда вся Москва была сожжена из патриотических побуждений, а несколько позже.

Да и причина была более прозаиче-ская, нежели у Кутузова.

Пьяный кучер, используя войну с французами в корыстных целях, поймал в сенях дворовую девку, чтобы надругаться. А так как в сенях было темно и надругаться над жертвой в столь нерабочих условиях было несподручно, то он, подлец, разжег лучину и начал свое бандитское дело. А девка как назло так разохотилась, что и забыла, дуреха, что ее силой взяли. «Ишшо, — говорит, — хочу!» А кучеру только того и надо.

Тут-то сени и занялись. Любовнички cначала не заметили. А потом увидели вроде, а остановиться не могут. Вот ведь народ — видят же, что горят, а не могут. В общем, оба накрылись.

Каждый раз, рассказывая эту трагиче-скую легенду, комендант заканчивал ее одними и теми же словами:

— Так что, стервецы, коды увключаити газ, будьти осторожны с огнем! И сигаретками нечего шмалить на территории — самовозгоримся к едрене-фене!

Так общага и жила! В ожидании самовозгорания. И, хотя ждала она его еже-дневно, пожар, как оно и бывает, случился неожиданно.

Произошло это 9 Мая. Вся страна с ликованием встречала День Победы, ну и мы, сирые ее дети, привезя в общагу несколько пудов выпивки и взвод баб, тоже дружно присоединились к всенародному празднику.

Шухер стоял на всю округу. Танцы-шманцы-обжиманцы, песни под гитару, ор, рев — в общаге густо запахло развратом. Гуляли истерично, пока некая особа — по всему видать, серьезная девушка, — деловито посмотрев на часы, не произнесла:

— Ну-с, как говорится, делу — время, а потехе — час! Пошустрили и будя. Айда по койкам!

Через несколько минут двухэтажный особнячок погрузился во тьму и, по-старчески осев, начал недвусмысленно поскрипывать. Лежащая рядом со мной растекшаяся, как капустный лист по огороду, цирцея после весьма недлительной фиесты, глядя в бесконечность, нежно проворковала:

— Боже, какой удивительный рассвет, прямо как у Тургенева!

Я, несколько обеспокоенный кратко-стью эротического процесса, не обратил никакого внимания на вдохновенные слова лирически настроенной партнерши. Но поэтическое настроение не покидало ее.

— Неужели ты не видишь, какой сегодня багряный рассвет? — продолжала допытываться она.

«Какой еще на хрен рассвет в два часа ночи?» — подумал я и неохотно подошел к окну. То, что тургеневская поклонница приняла за восхитительное явление природы, на самом деле оказалось весело полыхающим флигельком.

— ПОЖА-АР! — завыл я зычным голосом, тут же забыв о неприятном инциденте. Однако увлеченные любовью цирковые бугаи не отнеслись к моему тревожному кличу с должным вниманием.

— Да пошел ты… — неслось из комнат.

— Козел!!!

— Кайфоломщик, нашел время хохмить…

— ПОЖА-АР!!! — продолжал завывать я, и бугаи, наконец прочувствовав в моем кликушестве полное отсутствие юмористических интонаций, повскакав в чем мать родила, неорганизованным стадом чухнули к выходу. За ними вслед, попискивая и повизгивая, выпорхнула испуганной стайкой группа полуголых баб. А выскочив и прикрывшись, кто подушкой, кто полотенчиком, бабы дружно уселись на скамеечку, всем своим видом показывая, что ждут от нас самых решительных действий.