Жизнь как песТня - Олейников Илья. Страница 6

Пока баловень судьбы сгорал со стыда, я бессовестно торговался с поваром, еще и укоряя его при этом:

— Чего ж ты, батя, одной гречки напхал, можно было и мясца подкинуть!

И так далее. Мне, в отличие от Юры, стесняться было нечего, мой разбитной папаня в то время, находясь под следствием, работал грузчиком.

Повар уходил и, как правило, возвращал кастрюльку уже с мясом, кое мой новоиспеченный приятель, с благодарностью поглядывая на меня, урча и похрюкивая, поглощал тут же, не отходя, как говорится, от кассы.

В такие минуты я ощущал себя матерью-одиночкой, которая не доедает сама, но отдает безоглядно и жертвенно последние крохи своему малорослому, болезненному малышу.

Окунаясь в ностальгию, нельзя не вспомнить о любимом нашем развлечении — игре под названием «Напарь контролера».

Суть ее была незатейлива как веник — проехать в электричке без билета, так как в училище нам приходилось добираться именно на этом виде транспорта. И хоть месячный проездной и стоил всего 80 копеек, покупать его считалось моветоном, в проще говоря — западло.

Это была давняя традиция и не нам было ее разрушать. Я, по незнанию, трепыхнулся как-то к кассе, но товарищи одарили меня таким выразительным взглядом, что я тут же отказался от этой нелепой выходки.

Особенно же согревало наши мятежные души то, что священная традиция поддерживалась не только снизу, но и сверху — училищные бухгалтеры прямо-таки с каким-то остервенением выбрасывали пачки приходящих квитанций, не только не читая их, но даже и не разглядывая.

Росло в нашем дворе грушевое дерево. Толку от него не было, так как давало оно до издевательства бестолковые плоды — гнилые и червивые. Никому бы и в голову не пришло есть подобную гадость. Но дерево не трогали — росло себе и росло. Кто-то из наших придумал историю, происходящую на базаре. Придумал, чтобы разыграть ее как этюд на уроке актерского мастерства — был у нас такой предмет. Основной, между прочим. Мне в этой истории отводилась роль узбека-спекулянта. Чтобы придать ей большую достоверность, я обкарнал дерево и, собрав полную сумку фруктового дерьма, поехал на занятия.

Контролеры появились неожиданно. Как понос. А появившись — сразу направились ко мне. Дебют прошел в блестящем пиитическом стиле.

— Ваш билет?

— Билета нет!

— Документ!

— Один момент!

Однако далее наш разговор из возвышенного — стихотворного русла плавно перетек в грубо прозаическое.

— Стало быть, — проявили смекалку контролеры, — нет ни билета, ни документа?

— Стало быть, нет! — подтвердил я, пораженный их нечеловеческой прозорливостью.

— Чем объясняете свой антиобщественный поступок? — безуспешно попробовали они воздействовать на мое гражданское сознание.

— А ничем не объясняю, — хорохорился я. — Потерял и все.

— Ну что ж, — громогласно провоз-гласили блюстители порядка, — тогда придется изымать штраф. А в случае неуплаты доехать до ближайшего отделения милиции для составления протокола.

— Видали? — сказал я всему вагону, театрально выкинув руку в сторону контролеров, точь-в-точь как памятник Пушкину на Тверском бульваре. — Билет им понадобился! А у кого они так бесцеремонно его выпрашивают, им известно?

Вагон, наполовину состоящий из таких же безответственных безбилетников, как и я, а потому — искренне заинтригованный желанием узнать, у кого же эти моральные уроды так опрометчиво потребовали проездной документ, даже привстал в ожидании скорой развязки.

— У студента они требуют! — продолжал я, распаляясь не на шутку. — У бедного студента, покинувшего отчий дом ради образования — образования не корысти ради, а исключительно во благо отечеству! У студента, не могущего позволить купить себе не то что билет, а элементарный коробок спичек!

Пассажиры, на мгновение представив себе, как я в поисках копеечки выворачиваю наизнанку карманы, с непередаваемой ненавистью посмотрели на контролеров. А те, совершенно не понимая, что происходит, недоуменно поглядывали друг на друга.

— А знают ли эти так называемые гуманисты, что, например, этот человек ест? — дерзко спросил я, неожиданно заговорив о себе в третьем лице, и, открыв сумку, вывалил из клеенчатых недр все ее червивое содержимое прямо на пол.

По вагону начал активно распространяться омерзительный сладковато-трупный запах. А так как на занятия я ехал отнюдь не один, а с целой группой таких же раззвездяев, то все они, моментом раскусив ситуацию, ни секунды не раздумывая, набросились на слипшиеся отходы с какой-то животной страстью и на глазах потрясенных пассажиров принялись поедать эту поистине адскую смесь, вырывая из рук товарищей грушевые хвосты и обсасывая их, как изнеженный гурман куриную косточку.

В вагоне воцарилась страшная тишина. Даже колеса стучать перестали. Оно и понятно — зрелище было не из приятных. Душераздирающее было зрелище. Выйдя из столбняка, какая-то чистенькая старушка перекрестилась и, плюнув в сторону насмерть перепуганных контролеров, бросила им в лицо:

— Фашисты! Палачи! Нелюди! Неужели вас мать родила? Да как же вас земля-то носит?

— Да чо там говорить, ваще, — сочувственно отозвался несвежий гражданин из тамбура, судя по пальто — не директор Института ядерной физики. — Душить таких сволочей надо! Беспощадно!

По всему было видать, что он и сам бы с легким сердцем исполнил эту полезную социальную процедуру, да вот беда — на работу опаздывает. Некогда.

Я не знаю, каким бы историческим катаклизмом обернулась эта история, но, к счастью для моих обидчиков, электричка остановилась, и, благодаря судьбу за чудесное спасение, едва не растерзанные толпой контролеры вышмыгнули наружу. А мы, опрометью бросившись в темный угол и проклиная собственную находчивость, принялись с ненавистью выковыривать из зубов остатки только что поглощенного яства, после чего, выпив лошадиную дозу газировки, дружно направились к гастроэнтерологу.

Вообще, мы часто устраивали в электричках некое подобие театрального действа.

Однажды сокурснику Виталику Довганю кто-то из его родственников сдуру подарил стартовый пистолет. Солидный такой, массивный. Если не знать, что стартовый, можно и трухануть. Довгань его все время носил с собой.

— Да я так, на всякий случай, — оправдывал себя он. — Вдруг шпанюга какая-нибудь нападет? А я бац-бац — и готово!

Но шпанюги как назло не покушались на Довганя, а скорее наоборот — всячески игнорировали. Зато менты при виде тяжело оттянутого кармана слетались на него, как мухи на мед. При первой же вязке Довгань честно признался, что пистолет ему подарила родная тетя, помешанная на оружии, и чуть было не лишился любимой игрушки. Отпустили его только после того, как он поклялся подаренную теткой цацку с собой не таскать, а хранить ее в ящике стола подальше. Сержанту, задержавшему Довганя в следующий раз, Виталик, наученный горьким опытом, доверительно сообщил, что он — легкоатлетический судья и прямо сейчас едет на Спартакиаду судить соревнования бегунов. Для того чтобы сержант не сомневался в правдивости сказанного, он сунул ему под нос кусок красной материи, случайно оказавшийся в сумке, клятвенно божась и убеждая его, что именно эта алая грязная тряпица, несмотря на невзрачный вид, как раз и является судейской повязкой.

На справедливый вопрос сержанта: «А где, собственно, надпись, подтверждающая, что она именно судейская, а не половая?» — Довгань, преданно заглядывая в милицейские глаза, сказал:

— А Бог его знает! Стерлась, наверное.

Дело было в декабре, и потому неугомонный сержант задал еще один провокационный вопрос: «А кто же это будет бегать в одной майке по такому морозу?» — и Довгань, смекнув, что дело опять попахивает керосином, объяснил настырному сержанту, что в Спорткомитете тоже не дураки сидят и что Спартакиада проходит в закрытом помещении.

Версия летней Спартакиады, проходящей в декабре, но взаперти, успокоила бдительного сержанта.