Бубновый валет - Орлов Владимир Викторович. Страница 133

Первые недели я уставал, приходил, отужинав, в общежитие и падал на койку. Были случаи – и не раздеваясь. Потом привык и даже стал ходить на танцы. Летом подчинялись ритмам на дощатой площадке, сбитой возле стадиона, зимой же танцы устраивались в столовой. Аттестация Юрием Аверьяновичем Горяиновым здешней столовой оказалась справедливой, кормили у нас вкусно. Фирменное блюдо – беляши, в праздники, говорили, угощали пельменями. Ну, понятно, летом – свежая жареная рыба из Турпаса и Иртыша. Деревенские турпасовцы завидовали нам. Тем более что еда в нашей харчевне стоила копейки (буквально, плотный обед – тридцать семь копеек). По первым наблюдениям я понял, что самый обильный прием пищи происходит здесь по утрам. Парни, в особенности из мехколонны, на завтрак брали по два первых, полных, естественно, или при одном первом – два вторых. Уминалось и не урчало. Я смотрел на них с удивлением. Поначалу заказывал на завтрак винегрет, чай или стакан сметаны. В случае крайнего обжорства – глазунью. Но потом согласился со вкусами и потребностями бывалых людей Турпаса и опускал себе на поднос (в восемь утра) тарелку с супом и две тарелки с вермишелью и котлетами (ну, там еще закуски и десерты). Всего на двадцать три копейки. Подавальщицы и поварихи относились ко мне вполне доброжелательно. Я становился в Турпасе своим. А барышни на танцах без капризов принимали мои приглашения. Днем я их видел в валенках и сапогах, на танцы же они являлись в лаковых туфлях на шпильках.

Телевизионные новости я смотрел редко, и теперь Москва отдалилась от меня именно на две с лишним тысячи километров. Мог бы успокоиться и выкинуть из сознания Сергея Александровича Кочерова. Но никак не успокаивался. К своему стыду и удивлению, то и дело ожидал подвоха или нападения. Когда вблизи меня останавливался самосвал, я чуть ли не вздрагивал. А не выскочит ли сейчас из кабины Торик Пшеницын с монтировкой в руках? Или с автоматом. Или с ледорубом… В конце концов я отругал себя: да что я будто Троцкий в Мексике? И Сергей Александрович в Иосифы Виссарионовичи не годился, и тратить ценные для государства усилия на столь мелкую тварь, вроде меня, вряд ли бы бухгалтерия на известной площади с монументом взамен фонтана сочла целесообразным. И я приказал себе более не вздрагивать и не ждать ледорубов. Что Москве было до начинающего турпасского плотника? И я потихоньку прекратил вздрагивать и ожидать дурного.

Но из Москвы исходила еще одна опасность. И никакие приказы и установления не могли заставить меня забыть о ней. Как и о ее источнике. Впрочем, слово “опасность” вряд ли было теперь уместно. Я это понимал…

Марьин, естественно, узнал мой адрес и наверняка раскусил уловку отъехавшего гражданина Куделина оказаться в месте тихоньком. Старикам я смог отсылать по семьдесят пять рублей в месяц. До востребования. До востребования им и писал. Тратил деньги лишь на пропитание (а позже – и на поездки в Тобольск) и позволил себе выписать два журнала: “Науку и жизнь” и “Вопросы истории”. Вписав на турпасской почте в бланк название журнала, я сам себе удивился: с чего бы это “Вопросы истории”, отчего бы не оставаться читателем “Вокруг света” и “Юности”? Однако рука будто сама вывела эти “Вопросы истории”. И журнал-то был скучный. Две трети его составляли набитые цитатами из классиков Эм-Эл исследования тех или иных периодов партии Победителей… И все же встречались там публикации интересных мне авторов – В. Янина, Р. Скрынникова, А. Ронинсона, В. Буганова, А. Зимина, А. Кучкина, А. Клебанова, С. Шмидта. И других. Но уж совсем возрадовался я (это уже через год), обнаружив в свежем номере журнала заметки К. Алферова и В. Городничего. Приятели мои защитили кандидатские и намеревались стать докторами.

В турпасских подразделениях нашего строительно-монтажного поезда и мехколонны работали и семейные, тридцати – и сорокалетние, но больше всего было молокососов, ребят моложе меня. Они и на лыжах бегали, и мяч по выходным гоняли по снегу. За столовой, я уже упоминал, имелось поле с воротами, угадывались и площадки для баскетбола и волейбола. Стадион. В сенях общежития лежали двухпудовик и штанга с легкими блинами. И, увидев поутру, как я стал подкидывать гирю, уже известный мне шустрый активист Толя Соколенок (из-под Витебска) поинтересовался, что я умею. Летом от Тюмени и до Нижневартовска устраивались чуть ли не Олимпиады.

– Бегал раньше, – сказал я. – Спринт. Средние. Но это в далекой юности… В футбол играл. Вот травка зазеленеет, посмотрите, буду ли я вам чем полезен…

Травка зеленеть не спешила. Но в середине мая распушились, расклеились березы, залиловел багульник на холмах и увалах, заспешила вода в речке Турпас, и в ней заторопыжили катера и баржи, приветливой оказалась прииртышская земля. Повесили сетки на воротах и между столбами волейбольной площадки. Выяснилось (для меня), что шефы нашего СМП из Марийской республики подарили ребятам неплохую форму и кое-какой инвентарь. Я решил без приглашений на поле не выскакивать и вообще поначалу поглядеть, какие у нас в Турпасе спортсмены. Парни были помельче меня, но все крепыши, резкие и азартные. Однако сюда они приехали из деревень, в частности и из марийских, и технику имели не то чтобы дворовую, а – нулевую, про таких в Москве говорят: “Им играть в валенках. Или босиком”. Я понял: коли позовут в команду, чтобы не прослыть московским пижоном, надо будет прикинуться “колуном”, неспешным и неуклюжим. И уж только потом, если игра пойдет всерьез, проявить себя как следует.

В поселке я уже имел прозвище Москвич. Ребята в бригаде называли меня Василием, а люди плохо пока знакомые здоровались: “Привет, Москвич!” Должен заметить, что в ту пору к москвичам в Сибири относились чрезвычайно почтительно, будто к людям особой государственной породы, чуть ли не сверхчеловекам. Хотя строители, прибывшие на трассу с путевками из Москвы, в чем мне позже пришлось убедиться, оказывались отнюдь не лучшими работниками, а многие, утомившись и заскучав без баловства, сбегали от Оби и Иртыша к столичной речке. А Москву тогда любили и вовсе не считали ее жителей паразитами, обирающими страну… И после того как я в двух играх повозился с мячом дурак дураком, да и передвигался по полю почти пешком, Толя Соколенок чуть ли не всерьез расстроился: “Ничего себе москвич!” Но однажды в воскресенье к нам приехала команда из Салыма, горемовцы (ГОРЕМ – Головной ремонтно-восстановительный поезд, с времен войны, что ли?). В состав брать меня не было повода, я сидел на трибуне (из двух рядов сбитых скамеек), поглядывал на игру. Салымские оказались настырными, грубыми, играли в кость. Трое из наших захромали. А счет к перерыву был 2:0, горемовский. “Ну что, Василий? – подскочил ко мне Соколенок. – Может, побегаешь? Так, чтобы хоть отвлечь кого-нибудь из них. А то ведь они всыпят еще гола четыре. Срам ведь выйдет…” Я зашнуровал свои размятые кеды, встал на место правого защитника, но полагал все же, что выкладываться не стану, а тихонько отбуду на поле сорок пять минут. Вскоре получил раза три по ногам от салымского правого края, и далее все пошло, как в банальных спортивных кинофильмах послевоенных лет. Я разозлился, сам лосем дважды протащил мяч от своих ворот к чужим (два голевых удара “с треском”), мог бы и еще забить, но, успокоившись, сделал два верных момента, выкладывая мяч чуть ли не перед пустыми воротами на ногу своему инсайду. Значит, силенки остались, да и умение за зиму не пропало. Но публику-то я и впрямь удивил. И сейчас же должны были пойти совершенно ненужные мне вопросы. Они и пошли. “Да ты в мастерах, что ли, играл?” – “В каких мастерах! – махнул я рукой. И ляпнул несомненнейшую глупость: