Бубновый валет - Орлов Владимир Викторович. Страница 32
– Куделин, мне негде ночевать.
– А-а-а, – протянул я, опешив.
– Мне где-то надо ночевать неделю… Ну хотя бы три ночи…
– И… и… – похоже, я мычал.
– Дома и на даче я теперь не могу. В другом месте тоже. Я затрудню тебя ненадолго.
– Но… – наконец мне удалось произнести ясные звуки, и я захотел поинтересоваться, чем я вызвал такое доверие. Но я сказал:
– У нас всего одна комната…
– Твои родители за городом, – сообщила мне Цыганкова, – и до середины октября не вернутся.
– Но я…
– Мы взрослые люди. Я не буду тебя стеснять.
– У нас, мягко сказать… неуютная… квартира…
– Я прекрасно знаю, какая у вас квартира, какой дом и какой двор…
"Откуда?” – чуть было не удивился я вслух, но успел выстроить догадки. Я продолжил сопротивление, впрочем поначалу споткнувшись: все же назвал Цыганкову на “вы”, но этак я выказывал себя готовым к дистанции и отказу, и я поправился:
– Вы… ты не представляешь, какие у меня соседи. И какой грязный у нас туалет. Тебя стошнит.
– Не стошнит, – сказала Цыганкова.
Меня все еще волокло по течению.
– У нас нет горячей воды… И ванны тем более нет…
– Я все знаю, Куделин, – мое занудство заставило Цыганкову даже поморщиться. – Зато рядом с вами баня.
– Вот тебе ключи, – сказал я. – Я освобожусь в два часа ночи. Этот, маленький, от входной двери, этот – от комнаты. Постельное белье – в комоде, найдешь. На кухне, у окна, в правом углу, холодильник “Оренбург”, мелкий такой, там жратва и бутылка “Тетры”, кажется. Кури в комнате. Соседям скажешь, что племянница… нет, двоюродная сестра, приехала сдавать экзамены в институт…
– Откуда приехала? – спросила Цыганкова.
– Из Ярославля. Там у меня тетка.
– Идет, – согласилась Цыганкова. – Ярославль мне нравится.
– Может, тебе еще и институт определить?
– Мне его не определили и предки…
– А я смогу, – строго сказал я. – Записку соседям написать?
– Ну напиши, – лениво протянула, в московской манере, будто жуя ириски, Цыганкова. Она, похоже, успокаивалась.
Я же успокоиться не мог, набрасывая записку (а то ведь Чашкин доложит в милицию о нарушении паспортного режима), записка выходила бестолково-глупой, а я то и дело поднимал голову как бы в соображении поиска слов, сам же поглядывал на Цыганкову. Я и в разговоре смотрел ей в глаза, иначе она посчитала бы, что я хитрю, стараюсь увильнуть от ее заботы. Получалось, что я впервые разглядывал ее вблизи. Другое дело, что мне было все равно, какая она вблизи, какая она вдали и какая она вообще. Она была, она была живая, и она стояла рядом. Холодный же наблюдатель рассмотрел бы в ней сейчас вот что. Издали, то есть в коридоре, в Голубом зале, на улице, черты лица ее казались мне совершенно правильными. Теперь же я углядел, что нос ее с правой стороны как бы заострен и вытянут, а правый уголок рта очевидно длиннее левого. При новой стрижке Цыганковой, так же как и торчащие уши, особенности носа и рта ее для меня замечательно проявились. Она отчасти стала казаться мне похожей на известного персонажа, сотворенного из полена. Нет, тут же я поправил себя, она похожа на свою мать, Валерию Борисовну. Да, старшая сестра Вика выросла в отца, Ивана Григорьевича Корабельникова, младшая же была истинно маминой дочкой. Ивана Григорьевича я избегал и даже опасался. Валерия же Борисовна мне нравилась. У нее были невыцветшие глаза. Это выражение моей матери. Она как-то встретила свою давнюю знакомую и сказала дома: “Надо же! Сколько в ее жизни случилось горя, а глаза у нее не выцвели!” Я как-то упомянул, что Цыганкова имела глаза серые и лучистые. Лучистыми запомнились мне и глаза ее матери. И были в них озорство и некая неутоленность. Да, Валерии Борисовне решительно нравилось пребывать министершей (Иван Григорьевич года три возглавлял союзный комитет и в благах был приравнен к министру, дважды возникали вероятности – и не без оснований, – что его сделают кандидатом в члены Политбюро, но не пофартило). Я понимал, что ни от каких привилегий и причуд министерши Валерия Борисовна не намерена отказываться, но и ощущалось, что, если вдруг вихрь закрутит ее, она сопротивляться ему не станет. (А вихрь-то закрутил однажды Ивана Григорьевича…) У меня с Валерией Борисовной отношения сложились странные. Иногда мне казалось, что между нами возникают заговорщические единения, она будто бы подмигивала мне. Но порой она смотрела на меня хмуро и устало, словно догадывалась, что я не смогу стать ее старшей дочери подобающе-замечательным другом. И она была права.
Теперь, глядя на стоявшую у дверного косяка Цыганкову, я сознавал, что и статью она пошла в Валерию Борисовну. А та славилась своей фигурой и вызывала искренние мужские комплименты. Цыганкова в своих движениях – не знаю, по какой причине, но значит, нравилось – выказывала себя “гаврошем”, “своим парнем”, что тогда было распространено, или же ей было удобнее проявлять себя отроковицей, девочкой-подростком (о таких моя матушка говорила: “Тело еще нагуляет”, мне же вспомнилась прочитанная в каком-то детективе фраза: “В ее теле угадывалось будущее совершенство женщины”. “Фу ты!” – поморщился я про себя). Она порой сутулилась, даже горбилась, принимала какие-то угловатые, острые позы, над заметками корпела сидя или лежа на полу. Теперь же я видел, что она рослая и, как мать, широкая в кости, пусть и худая.
Дни стояли жаркие, сухие, и на ней был сарафан, я так подумал, но сарафан обтягивает грудь и бедра, а Цыганкова одеяние имела свободное, мешком, голубое, с розовыми цветами, из легкого материала, шелка, может быть, я не знаток, и оно открывало шею, плечи и колени Цыганковой. А я вспоминал линии тела Валерии Борисовны.
Цыганковой, видимо, надоела моя писанина.
– Это что, Послание к Коринфянам, что ли?
– Все. Держи, – смутился я.
А глаза ее смотрели уже не на записку.
– Это та самая солонка? – спросила Цыганкова.
– Какая – та самая?
– Номер пятьдесят семь.
– А-а. Да. Та самая, – подтвердил я. – Номер пятьдесят семь.
– Можно посмотреть?
– Пожалуйста.
Взяла Цыганкова солонку осторожно, даже с опаской, но сейчас же стала хозяйкой вещи, вытащила затычку снизу и пальцем поводила внутри птицы, сняла голову совы и вновь соединила ее с туловищем.