Антибард: московский роман - О'Шеннон Александр. Страница 3

Все это я узнал от подруги-секретарши.

Она мне позвонила, передала привет от Нади (у той в это время вся челюсть была обмотана железной проволокой) и попросила познакомить с какой-нибудь лесбиянкой.

«Смотри, — сказал я ей тогда, — дотрахаешься, как Надежда». Больше она мне не звонила.

Я закуриваю и сажусь на диван, прямо на подушку.

Бедная квартира у Крюгера, какой уж там вуайеризм. Два продавленных дивана, облезлый стол у окна и в углу позорный лакированный шкаф. Над столом прибита железная полочка, а на ней аккуратно выстроены книги поэта Крюгера. Не книги даже, а книжульки, маленькие, с бледно-разноцветными обложками, сляпанными на принтере каким-нибудь другом-компьютерщиком, — предмет гордости и морального удовлетворения всякого постперестроечного поэта, то, что первым спасают во время пожара. Повод выебать еще одну поклонницу. Я вчера спьяну взял одну, полистал. Плохие стихи у поэта Крюгера, прямо скажем, дурацкие. Плюгавый такой романтизм в дозах, скупо отмеренных программой «Клуб кинопутешественников» времен Железного Занавеса, полный свободолюбивых намеков и всполохов пугливой сексуальности в духе восторженных шестидесятых. Такие тексты очень любят каэспэшники, выросшие на ночных песнопениях у костра в подмосковных лесах где-нибудь на краю обширного болота, подальше от всевидящего ока ВЛКСМ. Как сейчас вижу: сидят это они на бревнах вокруг костра, счастливые отвоеванной у режима свободой, пьют сваренный в кане глинтвейн и слушают своего Барда, чудо и гордость этого племени воскресных Робинзонов. А он, хитро прищурясь и старательно интонируя всю запретность и двусмысленность строк, поет: «Эх, проведем на Венере мы ночку, фай-дули-фай-дули-фай!» И все начинают понимающе и радостно смеяться: вот, мол, вам, власти предержащие, вы нам все такое запрещаете, а мы обхитрили вас, и не придерешься, а в случае чего замашем руками: эта песня, дескать, про космонавтов! А иногда начинали петь хором во весь голос, как бы дерзновенно выражая свое презрение притаившимся в окрестных буреломах соглядатаям и функционерам. А вон и я сижу на бревне, семнадцатилетний придурок с горящими глазами…

Хотел я все это вчера выложить Крюгеру, а потом подумал — а вдруг он горд и обидчив, вдруг он вспылит и выгонит меня за дверь в три часа ночи? А что я, собственно, знаю о Крюгере?.. Я о нем и раньше слышал от старых каэспэшников, в особенности от дам, в среде которых он считается талантищем и жутким ловеласом, но познакомились мы только вчера, после моего концерта в клубе «Тамбурин». Это одно из тех мест в Москве, куда два раза в неделю стекаются эти самые каэспэшники, а также скалолазы, байдарочники и прочие спелеологи всех возрастов, вообще все любители ни с того ни с сего бросить все и отправиться куда-нибудь в лес с рюкзаком, набитым тушенкой и шестиструнной подругой. Это их место встреч и общения. Сюда не считается зазорным приносить с собой. Здесь есть свои кумиры, поющие до отвращения проникновенными голосами песни Визбора. Но даже когда они поют не Визбора, все равно кажется, что это Визбор, ибо Визбор — это гвоздь, вбитый по самую шляпку в храм хилого русского романтизма. Когда эти хмыри поют, они строго смотрят в зал, требуя понимания и тишины. Некоторое время публика торжественно внимает и в положенных местах награждает певца почтительными аплодисментами. Но вскоре внимание зала рассеивается и сосредоточивается главным образом на выпивке и застольных разговорах. Компании начинают ходить друг к другу в гости. Клубы дыма обволакивают поющего. Там и сям вспыхивает смех, чаще всего женский — громкий и озорной. Хмыря уже почти не слышно, и когда он наконец откланивается, ему облегченно аплодируют. Некоторые сочувственно кричат: «Браво!» Тогда включается музыка — что-нибудь совсем доброе, в стиле восьмидесятых. А потом, минут через двадцать, на сцену выходит следующий.

Я песен Визбора не пою, только свои, на тему сексуальных патологий, но мне тоже похлопали, и я сошел со сцены. Как всегда после выступления, мне страшно захотелось выпить.

Расслабиться.

Вы знаете, что самое прекрасное в сольном концерте? Это его окончание. Потому что можно напиться и расслабиться.

Труднее всего начать.

Иногда это кажется просто невозможным. Невыносимым. Зал полон чудовищ, вампиров, которые собираются выпить тебя всего. Хочется до бесконечности растягивать минуты, текущие перед выходом на сцену. Коньяк — рюмка за рюмкой, чтобы расслабиться. И страх напиться до такой степени, что начнешь забывать слова. Враги, которых нужно победить, зал, который нужно завоевать. Доказать свою состоятельность и идейную правоту твоих песен.

Две-три рвотных спазмы — от отвращения.

Восторжествовать.

Зал, который ждет.

Строгие лица. «Итак, ваша честь, я начинаю». Первая песня — самая громкая и захватывающая. Что-нибудь повеселее. Взять зал. Голос дрожит. Не забывать слова.

Еб твою мать.

На высокой ноте что-то пискнуло в горле. Собраться. Что там дальше? Какой третий куплет?

Еб твою мать.

Вспомнил. Кончил. Улыбаются? Кажется, улыбаются.

Слава Богу!

Опять — что-нибудь повеселее. Взять зал. Вот эту — про мужа, жену и любовника. Нравится женщинам.

Нате, подавитесь!

Смеются. Кажется, смеются. Можно расслабиться. Не забывать слова. Потеют руки, сохнет горло. Опять перебрал коньяка…

Ч-ч-черт!

Надо немного передохнуть. Поговорить. Что-нибудь забавное.

И так — первые двадцать минут. Потом напряжение спадает. Становится легче. Пот на лбу уже не раздражает. Можно обтереть потные ладони о штаны. Милый такой, уютный жест. Через полчаса можно петь что-то серьезное, густое, философское. Понравиться женщинам. Про несчастную любовь, горькую долю.

Проходит час.

Горло горит, саднит, сипит. Пить. Тяжелая голова. Приходит раздражение. Что вам еще надо?! Сколько можно петь?! Блядь, слов не помню… Ну хорошо, попробуем эту.

Скоро…

Скоро все кончится. Зал обмяк, ждет. Еб вашу мать. Из последних сил. Еще чуть-чуть. Пару песен. Усталость. Мутотень в голове. Пальцы болят. Ненавижу. Ну, давай.

Последнюю.

Изо всех сил. Выжми из осипшего горла. Под занавес. Сейчас умру. Спел.

Спел, блядь!

«Спасибо, спасибо! Приходите на мой следующий концерт, который состоится…»

Облегчение. Боже, какое облегчение! Можно выпить. Надо выпить. Скорее! Зрители встают — сытые, удовлетворенно порыгивая. Утирают текущую по подбородкам кровь, клыки убираются в десны. Теперь я даже люблю их.

Спасибо, спасибо!

Любовью жертвы. Расслабиться.

Мне вообще-то все равно, с кем пить. И тут из-за столика зашумели, замахали знакомые женщины, приглашая присоединиться. Там-то я и познакомился с Крюгером.

Он сидел в окружении одалисок и пил водку. Царапнул меня пьяными глазами, оценивая. Я кое с кем вяло поцеловался. Крюгер напрягся: соперник! Нас познакомили. Я не выразил решительно ничего, а Крюгер тут же стал нервно острить по поводу моих песен.

Я понял: заревновал.

Они ведь страшно ревнивы, все эти барды и поэты. Даже самые хуевые из них желают получить свою долю славы и поэтому аплодисменты в чужой адрес воспринимают как кусок, вырванный у них изо рта. А когда дело доходит до поклонниц, они становятся отъявленными самцами. Они оберегают свои даже самые жалкие гаремы с ревностью старых гамадрилов.

Но мы с Крюгером были равные соперники.

На его стороне были легендарность как поэта, многочисленные пьяные похождения и целые толпы выебанных в каэспэшных палатках баб. А на моей стороне — относительная молодость, высокий страстный голос и будоражащая, как запах спермы, таинственная слава извращенца.

Крюгер все никак не мог угомониться, он хотел послушать некоторые разъяснения по поводу моей позиции как автора, но я честно сказал: «Да мне по хую!»

Мне и правда было по хую.

Я устал объяснять, что я не гомосексуалист и не участвовал в садомазохистских оргиях с боевиками ИРА. Что это душу моего лирического героя давно ждет Ад, а тело его когда-нибудь сгниет от СПИДа. «Давай-ка лучше выпьем!»