Ненависть - Остапенко Юлия Владимировна. Страница 50

— Тебе лучше? — спросил Мариус, увидев, что Дэмьен открыл глаза. Друид сидел у его постели, должно быть, уже давно. Руки спрятаны в рукава, капюшон откинут, мальчишеская челка небрежно падает па лоб, взгляд серо-голубых глаз дружелюбен и невозмутим.

Дэмьен попытался ответить и понял, что не может.

— О, ничего страшного, — засмеялся Мариус, ответив на его незаданный вопрос. — Ты лишился пары зубов — к счастью, не передних, — у тебя сломаны три ребра и кисть левой руки. Ну и многочисленные синяки, разумеется. Внутренние органы не задеты, переломы заживут быстро. Наши лекари умеют это делать. К тому же я правильно бил. — Он снова засмеялся. — Мы не так давно научились бить правильно. Это целое искусство. Мне повезло меньше, чем тебе, — когда я проходил инициации, били как попало, потому столь многие и умирали еще на первой стадии. Мне осколком ребра прорвало легкое. Но всё это пустяки. — Он мягко улыбнулся. — Ты прошел первый этап. Он очень простой, но при этом очень важный. Честно говоря, я не помню, чтобы его кто-то проходил так хорошо, как ты.

«Стерпеть побои? Только и всего?» — подумал Дэмьен. Он был разочарован. Конечно, это впечатляло, особенно учитывая воспоминания о его поистине радужном отрочестве, проведенном в компании отца, но только и всего. Да, пожалуй, так сильно его не били никогда. Но какой в этом смысл? Хотя представить себе молодого ублюдка, валяющегося в этой же келье на этом же полу с пробитым легким, в данный миг было довольно приятно.

— Нет-нет, — покачал головой Мариус. — Тут дело не в том, что ты терпел боль. Главное — как долго ты ее терпел. Тем более что у тебя есть достаточно резервов, чтобы дать отпор, по крайней мере вначале. Всё дело в том, понимаешь ли ты важность терпения. И — не переоцениваешь ли ты ее. Последнее даже важнее. Чтобы добиться того, за чем ты пришел, — за чем все приходят, — нужно переступить через себя, но не наступить на себя. В определенный миг приходится опять стать собой. Но только в определенный миг. Ты очень точно его почувствовал. Я надеюсь, ты и впредь меня не разочаруешь.

Мариус встал, шагнул к Дэмьену, наклонился и повторил жест монаха, втянувшего его в это безумие: протянул скрещенные пальцы и коснулся ими его лба.

— Поправляйся. Время у тебя есть. Потом будет труднее. Хотя и не так больно.

«Как глупо звучит», — поморщился Дэмьен. Они так примитивно начали, что он уже не ожидал от них особой изобретательности.

«Гвин, ты ведь знала, что делаешь со мной? Знала?» «Я знала», — прошептала она ему через время и расстояние. Он поверил ей и уснул.

Диз мчалась галопом весь день и всю ночь: сначала пролеском, потом через деревню, через лес, потом по тракту, обгоняя редких всадников и еще более редкие повозки. К вечеру второго дня, когда конь начал хрипеть и задыхаться, она остановилась у маленького придорожного трактира. Ей бы не хотелось загнать это выносливое и быстрое животное — хотя сменить его всё равно придется. Она собиралась добраться до Вейнтгейма за неделю, если повезет — за шесть дней. Чтобы успеть, надо было делать остановки не чаще раза в двое суток. Сейчас именно такой случай.

Она сняла комнату, не глядя швырнула на стойку несколько монет из кошелька Айнэ, велела разбудить себя за час до рассвета и, шатаясь от усталости, поднялась наверх. Вошла в низенькую мансарду, чуть не ударившись затылком о притолоку, и завалилась на постель, даже не сняв сапог. Кажется, она только теперь почувствовала, что загнала не только коня, но и саму себя. И сейчас, выкрав у себя же несколько часов отдыха, Диз снова вспомнила о ране. Последние сутки ей некогда было думать о таких пустяках, но теперь, когда ее проклятое беспомощное тело расслабилось, тоненький настойчивый голос боли стало невозможно игнорировать. Он зудел и звенел, словно писк комара, противно и надоедливо, становясь всё громче и пронзительнее, пока у Диз не загудела голова.

— Черт, нет, так не пойдет, — процедила она, поняв, что не сможет заснуть.

Диз с трудом села, стянула куртку с больного плеча, отогнула край сорочки. Бинт был красным. Пятно совсем небольшое, но свежее. Значит, рана всё-таки открылась. Впрочем, этого следовало ожидать.

Диз порылась в кармане, извлекла мешочек с травами, которые подарила ей на прощание женщина из леса. Развязала тесемку, заглянула внутрь, слегка отпрянула от резкого густого запаха. Опасливо, осторожно вытащила щепотку сухих, мелко перемолотых листьев. Сунула в рот. Пожевала. Ничего не почувствовала, взяла еще, потом еще. Завязала мешочек, спрятала, легла. И стала смотреть в потолок.

Сначала поплыла левая балка. Правая осталась на месте. Левая двинулась к ней, плавно, неторопливыми толчками, дергаясь вперед-назад, но неумолимо приближаясь к соседке. Та начала пятиться, отползать, вжимаясь в стену, но ее настигали, медленно и неотвратимо. Балки столкнулись, и с потолка посыпался снег.

Диз моргнула, недоуменно нахмурилась, и всё встало на свои места. Она подняла руку, ощупала нижнюю челюсть. Десны и язык онемели, словно налившись свинцом. Диз потрогала губы, но почувствовала лишь свои пальцы — губы стали чужой, чужеродной плотью, непонятно как очутившейся на месте ее собственной. Зато плечо онемело тоже — боль глухо билась где-то в дальнем закоулке сознания, отчаянно молотила кулаками в с каждой минутой утолщавшуюся перегородку наркотика, и ее уже почти не было слышно.

— Ох, черт. Черт, — с трудом ворочая омертвевшим языком, выдавила Диз, — что за дрянь мне дала эта ведьма?

Эта мысль почему-то рассмешила ее. Она хохотнула, сдавленно, вымученно, чувствуя странную легкость во всем теле, кроме рта и раненого плеча. Плечо тоже стало куском железа, но железа холодного, застывшего, громоздкой глыбой валяющегося в углу кузницы. Диз попробовала шевельнуть руками, казавшимися такими легкими. Не смогла. Снова попыталась засмеяться, сама не зная зачем и над чем, уперлась взглядом в потолочную балку, находящуюся прямо над ее головой и минуту назад вдавленную в стену своей агрессивной сестрой.

С балки свисала пеньковая веревка с петлей на конце.

И началось.