Ненависть - Остапенко Юлия Владимировна. Страница 66
Она ничем, ничем не отличалась от других.
Господи, почему же он не увидел этого раньше…
«Так, говоришь, ты знала, Гвиндейл? Говоришь, знала?!»
Дэмьен остановился, повернулся к ближайшей стене и, стиснув руку в кулак, со всей силы врезал в ровную диабазовую кладку. Пальцы взорвались болью. Дэмьен отряхнул выступившую на фалангах кровь и вдруг услышал, как кто-то тихо ахнул. Порывисто обернулся и увидел ребенка, сидевшего на земле в нескольких шагах от него. Ребенок выронил деревянную куклу, с которой играл за миг до этого, и смотрел на Дэмьена широко раскрытыми, изумленными, взрослыми глазами. Эти глаза что-то — кого-то — неумолимо ему напоминали, но, как он ни силился, так и не смог вспомнить кого.
— Сударь, вам больно? — чуть слышно спросил ребенок.
— Да, — сказал Дэмьен, неотрывно глядя на него. Ребенок нагнулся, поднял куклу, неуклюже сунул ее меж маленьких круглых колен, вытянул тонкую шею, разглядывая свое сокровище, и Дэмьен увидел большую открытую язву у него под подбородком.
— А когда больно, — прошептал ребенок, — надо делать так…
И погладил лысую кукольную голову.
И тогда Дэмьен понял.
Теперь уже — действительно понял.
«Я не знаю, что сделает с тобой Богиня, — сказал ему Мариус во время их последней встречи, — но ты встретишь то свое „я“, от которого бежишь. И когда это случится, — люби его».
Встреть его — и люби его. Только так… только так.
Друид сказал правду. Дэмьен встретил свое другое «я» — то «я», которое не хотело быть другим, которое привыкло быть первым, «я» убийцы, «я» зверя. Оно, это слепое, дикое, яростное «я», с которым он безуспешно пытался справиться последние три года, сидело в «Черной цапле», глядя в пустой стакан, а увидев его, вскочило и выхватило меч. У его другого, звериного «я» была длинная рыжая коса, за которую оно, это «я», было готово убить, потому что она слишком много для него значила. И он подошел к своему «я», и взял его за руку, и посмотрел ему в глаза, и даже глубже… Он сделал все, что говорил Мариус. Осталось — полюбить.
«Ты знала, что делаешь, Гвин?»
«Знала. Я ведь всегда любила тебя. А тот, кто любит, знает».
Она действительно знала. Знала, что он мертв, знала, как его воскресить. И знала также, что для того, чтобы он захотел воскреснуть, должна появиться Диз даль Кэлеби. Не женщина-зверь, ненавидящая того, кто отнял ее добычу, а маленькая графиня, жаждущая отомстить за гибель родных, которых она так любила… так сильно любила
«Это ты рассказала ей обо мне? — внезапно понял он. — В самом начале, одиннадцать лет назад… Ты?!»
«Я всегда любила тебя».
Какое безумие — быть собой… Какой же смелостью надо обладать, чтобы решиться на это безумие… И порой приходится лгать себе, принимая за ложь чужую правду и за правду чужую ложь, чтобы вернуть себе себя — к добру ли, ко злу ли, но вернуть. Дэмьену понадобилось придумать Диз — отчаянную девочку-мстительницу, положившую свою жизнь ради любви тех, кого он убил. Он выдумал этот идеал, образ несуществовавшего более (если вообще существовавшего) альтруизма, образ жизни-за-других, и сделал ради этого образа то, чего никогда не сделал бы ради настоящей Диз и уж тем более — ради себя самого. Он шел навстречу Диз выдуманной; настоящая же Диз всегда шла за ним. Потому что она на самом деле была не тем «я», которым он стремился быть, а тем «я», от которого он бежал. Его «я» шло за ним, а он бежал от него. Бежал навстречу тому «я», которое не могло воскреснуть без преследователя. Ему была нужна эта иллюзия — чтобы питать собственное стремление к возрождению. Чтобы возродиться, надо стать пеплом; чтобы стать пеплом, надо сгореть. Не ненависть Диз была костром, на котором он сгорел, — ее любовь. Любовь не к нему. Любовь, никогда не существовавшая вне его воображения.
«Но у тебя ведь получилось, Гвин, — подумал он. — У тебя ведь получилось. И неважно — как… Больше не важно».
И что же теперь? Диз идеальная раскололась, рассыпалась, растаяла — она больше ему не нужна. Но ведь остается еще настоящая Диз. Та, которая ненавидела его одиннадцать лет, та, которая всё еще хочет его убить. И неважно, что он — тот, кого она ненавидела, — уже и так мертв, что он никогда не был жив. Встретиться с ней — теперь уже в последний раз — предстоит теперешнему Дэмьену, и ему надо решать, чем закончится эта встреча, причем решать немедленно. Она попытается убить его, он это знал. Знал, что не хочет убивать ее. И знал, что хочет жить… и кто посмеет его в этом упрекнуть? Ведь он появился на свет всего минуту назад.
Дэмьен поднял голову, посмотрел на размазанные следы своей крови на кирпичной стене. Взглянул на ребенка, копошащегося у его ног, на снующих по своим делам людей, на двух всадников, с надменным видом проезжавших по дороге, на затянутое тучами небо, на барханы сугробов, громоздившиеся вдоль мостовой.
Всё это было цветным.
Диз перестала плакать, отняла пылающий лоб от ледяных рук, встала. Порылась в карманах, бросила на стол несколько монет, с хлипким звуком упавших в разлитое вино. Шатко, спотыкаясь на каждом шагу, двинулась к выходу. Хозяйка, уже не раз видевшая постоялицу пьяной, бросила взгляд на стол, увидела деньги, успокоилась.
Диз в последний раз переступила порог «Черной цапли» и вышла на улицу.
Слезы жгли глаза, но она больше не пустила их на свободу. Хватит, довольно. Нет времени для слез. Ни для чего больше нет времени. Потому что Дэмьен уже почти стал вейнтгеймским друидом. Значит, ей надо спешить.
Спешить-спешить-спешить…
Да, она видела его. Да, она всё почувствовала. Всё поняла. Так что из того? Это ничего не меняет. Потому что нельзя остановить падение, когда до земли осталось два фута. Иначе зачем было падать?
Так, значит, теперь коса… Ее ведь надо отрезать. Всё-таки надо… Потому что место их последнего свидания, которое они молча назначили друг другу в ту минуту, находилось за друидской стеной. Мост через мелкую реку, рассекавшую Вейнтгейм. Сейчас вода, должно быть, замерзла, и лед покрыт слоем снега.
Диз знала, что он придет туда. Почувствовала это в его ладони, в его зрачках, в его мыслях. Он тоже устал. Они оба так устали.