ProМетро - Овчинников Олег Вячеславович. Страница 17

Несколько опережая события, еще до того, как поезд полностью остановился… Нет, даже раньше! Еще до того как плотная тьма тоннеля, скрепя рельсы, раскрыла свои цепкие объятья и брезгливо, словно половинку яблочного червяка, выплюнула поезд на свет перрона… Еще до этого внезапно постаревший Буратино объявил своим новым, тягучим, как запись с винилового диска, прокрученная не на той скорости, голосом, что

Секунд было несколько, но все они казались липкими и растянутыми, как волокна жевательной резинки между губами целующихся тинейджеров. За короткий огрызочек времени, наступивший сразу после объявления новой станции и закончившейся, едва вагон бесшумно выскользнул из темноты, я успел подумать только: «Ну вот! А сейчас я увижу за окном все ту же девочку с предыдущей остановки, только вместо шариков у нее будут роликовые коньки».

Но огрызочек закончился, мы выехали на свет, и я на мгновение утратил способность думать. Кроме того, первое время я просто не мог ничего разглядеть за окном, потому что свет, испускаемый пока невидимыми мне источниками, оказался фиолетовым. Именно по такому освещению можно распознать окна хирургического отделения в празднично расцвеченном здании ночной больницы.

В два шага я преодолел расстояние, отделяющее меня от призывно распахнувшихся дверей вагона. И застыл, крепко вцепившись рукой в поручень. Так крепко, словно неожиданно увидел прямо у своих ног разверстую пасть бездонной пропасти.

Никакой пропасти, разумеется, передо мной не было, скорее всего это была просто иллюзия, порожденная больным воображением вкупе со странным освещением станции. Но пола я действительно не видел, а сделать шаг в неизвестность – не решался.

Вообще интерьер станции был похож на огромную и черную, как космос за несколько секунд до сотворения звезд, пещеру. Пол зала, его стены и потолок были почти неразличимы и проступали призрачными очертаниями только где-то далеко справа, там где темноту не рассеивал, но слегка оттенял фиолетовым свет из невидимых источников.

Прямо напротив поезда, в противоположном направлении с громким шумом двигался состав. Не электропоезд, близнец нашего, а именно состав, причем товарняк. Шум он производил классический: «тудум-тудум». Разглядеть утонувший во тьме состав я смог только по какому-то белому материалу, покрывающему платформы, зато уж его-то я видел отчетливо. Скорее всего, это был брезент, причем весьма сомнительной белизны, но в фиолетовом полусвете он больше всего походил на свеже-накрахмаленные больничные простыни. А пронизывающее дыхание ветра, задувающего в дверной проем, завершило ассоциативный ряд, напомнив о реанимационной палате, в которой мне как-то довелось побывать.

Я старался смотреть на уносящуюся по альтернативному пути реальность только, так сказать, поверхностным взглядом, не позволяя возбужденному воображению проникнуть сквозь слой материи и узнать, что же находится там, под «простынями». Я стоял на краю действительности, чувствуя, как от холодного воздуха начинает кружиться голова, как постепенно коченеют пальцы, держащие поручень, и зачарованно следил за улетающей во тьму вереницей «простыней». Но вот последняя из них исчезла в колодце тоннеля, товарняк громко сказал «ту-ту!», и зачарованность прошла, уступив место растерянности.

Я стоял на месте, отчетливо понимая, что мне нельзя терять ни секунды, потому что двери вагона вот-вот закроются, а мне обязательно нужно в этот момент оказаться снаружи, потому что вокруг происходит что-то неестественное, неправильное, потому что, если я не выйду сейчас, этот сумасшедший поезд увезет меня еще дальше, прочь от привычной реальности и уже никогда не отпустит назад. А ведь я, черт возьми, должен! Должен остаться здесь.

Потому Что Я Здесь Нужен.

Поэтому я сделал глубокий вдох, как перед нырком в прорубь, весь внутренне собрался, как перед прыжком с парашютом (хотя в прорубь ни разу в жизни не нырял, и с парашютом, в общем-то, тоже не прыгал) и… не смог сделать шаг.

Не хватило решимости. Привычные детали вагонного интерьера: полировка стен, блестящая прохлада поручня, а главное – неровная надпись на стенке, справа от дверей, сделанная синим фломастером, призывающая кого-то там бить и что-то там спасать – все это показалось мне в этот момент настолько близким, настолько родным… А сам вагон ощущался одиноким островком безопасности посреди бескрайнего океана, мертвой зоной в самом центре бушующего циклона.

А когда мое гипертрофированное чувство ответственности все-таки взяло верх над первобытным страхом и я уже почти оторвал подошву правого ботинка от пола, чтобы сделать шаг, было уже поздно: вагонные двери перестали искушать меня, сомкнувшись в нескольких сантиметрах от моего лица.

Я остался внутри, тем самым совершив самую большую ошибку в своей жизни. Если, конечно, не считать прокола, случившегося 16-го апреля, благодаря которому эта дата навсегда останется в моей памяти.

Буквально за секунду до того, как половинки двери передо мной слились в одно целое, я расслышал еще один звук, донесшийся снаружи, откуда-то справа. В самом звуке не было ничего сверхъестественного, его могла бы издать, например, захлопнувшаяся ловушка турникета, но ощущения, которые он с собой принес… Я внезапно испытал резкий приступ какой-то непонятной тоски, хотя всегда был уверен, что тоска – это не то чувство, которое может возникнуть спонтанно. В наступившей тишине я отчетливо слышал, как крохотным отбойным молоточком бьется в груди сердце. С ладони на отшлифованную до блеска поверхность поручня скатилась капелька пота.

И еще я вдруг почувствовал, что, родись я не человеком, а какой-нибудь безродной дворнягой, я бы сейчас точно не удержался и завыл…

То, что Андрей собирался сделать, планировалось вовсе не корысти ради, а токмо… Да о какой корысти вообще может идти речь? Это же мелочь! Полнейшая чепуха! Выгоды от нее – немногим больше, чем от подделывания при помощи цветного сканера каких-нибудь билетов «МММ», урожая одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. Куда полезнее для семейного бюджета было бы сесть и написать какую-нибудь статью для зарубежного научного журнала. Или хотя бы для любимой с детства «Науки и жизни» (которую некоторые злопыхатели с физфака иногда называли «Наукой и химией»). Что-нибудь об изготовлении линз из пластмассы. А не тратить время на никому не нужный технологический процесс. Так что ни о какой корысти речи не шло.