Семь грехов радуги - Овчинников Олег Вячеславович. Страница 22

А я молчал, тупо наблюдая, как мои пальцы снова и снова пытаются подцепить с поверхности стола чайную ложечку, такую скользкую, такую…

Поймите, я не собираюсь никого убивать в ближайшее время или обворовывать, я редко говорю неправду и последнее, в чем меня можно обвинить – это пустословие. И все-таки…

Когда нечто подобное происходит на ваших глазах с малознакомой уборщицей или с тем же писателем, словом, с кем-то посторонним, это может вызвать жалость или оставить равнодушным, может даже позабавить, но по-настоящему не трогает. Не задевает за живое.

И этой ночью, когда у Маришки случился рецидив, когда я понял, что ничего не кончилось, что это в любой момент может вернуться, я все равно не испытал того ужаса, как тогда на дрожащем от ветра мосту. Напротив, меня посетила успокоительная как укол новокаина мысль: «Мы что-нибудь придумаем. Вместе. Маришка изменится. Она будет стараться изо всех сил, чтобы избежать повторных приступов. А я буду рядом. Всегда. Спокойный и сильный, как скала. Я буду заботиться о ней». Мысль теплая, незлая, эгоистичная…

Эх, знать бы, кто теперь позаботится обо мне…

– Плохо? – спросил писатель.

Тени плясали на столе: Игнат, возвращаясь с чаем, задел головой свисающую с потолка лампочку; и от этого казалось, что раскачивается сам стол и предметы на нем.

– Да, – признался я. – Такое ощущение, что реальность уплывает куда-то. Как будто там, за стенами рушится мир, а мы сидим здесь в безопасности…

– На трибуне! – Игнат неожиданно подмигнул. – Чаек попиваем за неимением пива… – Он встряхнул меня за плечо. – Проснись! Мир уже пять дней как рухнул! В строго отведенном для этого месте, где-то в районе Тихого океана.

– Смешно, – констатировал я, как только до меня дошло, что речь идет всего-навсего о затопленной космической станции. Подкрепить слова улыбкой не было ни сил, ни желания. Мысли, как бревна по мокрому склону, уныло скатывались в одну сторону: – Зачем?! Зачем я туда пошел? И на что купился, главное? На календарик!

– Не ты один…

Писатель оторвался от табуретки, потянул с холодильника книжку в белой мягкой обложке… Нет, вовсе без обложки, просто на первой странице, такой же, как остальные, было напечатано название и имя автора. Качество печати оставляло желать…

Книжка остро напомнила мне начало девяностых, эпоху гласности и уцененных матричных принтеров, когда подобными самопальными брошюрками пестрели многочисленные лотки в переходах метро.

– Самиздат? – спросил я.

– Не знаю. Наверное: я купил ее всего за десять рублей. Но тексты встречаются очень любопытные… – Игнат в задумчивости перелистнул пару страниц. – Да, закладка досталась мне в нагрузку.

Между страницами примерно в середине книги торчал уголок знакомой – до боли в сжатых челюстях! – радужной бумажной полоски.

– Как? И у тебя? – Я нетерпеливо потянул за краешек, оставляя писателя без закладки. – Откуда?

– Я же говорю, приобрел вместе с книгой. В прошлую субботу, на книжном рынке в «Игровом».

– А у кого? – Неясная надежда заставила закладку с моей руке затрепетать.

– У мужика одного, – пожал плечами Игнат. – Он такой… Неопрятный, кажется нерусский. И говорит очень странно… Предложите разрешить, говорит. Да я и до того пару раз его там видел…

– И ты молчал!

Я вскочил на ноги и это доставило мне удовольствие. Хоть какое-то действие, а действовать в данной ситуации было гораздо лучше, чем сидеть и медленно увязать в болоте мрачных мыслей.

– А что? – напрягся писатель.

– Так, – сказал я. – Сегодня рынок работает?

– Сегодня вторник? Должен…

– До скольки?

– До двух, наверное. А что такое?

– А сейчас… – Я бросил взгляд на настенные часы, совсем забыв, что они стоят. Секундная стрелка дернулась, но не сдвинулась с места. Нервный «тик», но где же «так»? – Мы успеваем?

– Не исключено. – Писатель сверился с наручными.

– От тебя до рынка… – я прикинул, – часа два?

– От меня до любого места часа два. Минимум.

– А если на такси?

– Дешевле уж на самолете, – невесело пошутил Игнат. – А к чему такая спешка?

– Нам нужно поговорить с этим… распространителем. Задать кое-какие вопросы.

– Нам? – Писатель в задумчивости посмотрел в окно. Видно было, что ему не очень хочется сменить клетчатый домашний халат на демисезонную одежду. Но я был непреклонен и, строго глядя в глаза, ответил «Да», поскольку лишь в общих чертах представлял, какие именно вопросы собираюсь задать «раздатчику закладок» и право сформулировать их с радостью уступил бы кому-нибудь другому. Кому-нибудь более профессиональному.

– Хорошо, – согласился писатель. – Хотя я не думаю, что от этого будет какой-то толк. Даже если тот мужик торгует там каждый день. Даже если он знает интересующие тебя ответы…

Прежде, чем вернуть закладку хозяину, я исподтишка взглянул на слово, напечатанное на голубом фоне. Этим словом оказалось «РАВНОДУШИЕ».

Хорошо, что не «уныние», подумал я. Иначе голубой стал бы естественным цветом для Игната Валерьева.

Да. Это был бы ужас.

Ведь совершенно не ясно, перед кем в таком случае каяться!

ЦВЕТ ЧЕТВЕРТЫЙ. ЗЕЛЕНЫЙ

Всю дорогу до кольцевой я буквально тащил писателя за собой. Не то чтобы он упирался и не хотел идти, просто больно уж мне не стоялось на месте. Я рассчитывал оптимальный маршрут пересадок, бегом перемещался от автобуса к автобусу и по эскалаторам в метро, и только оказавшись в вагоне поезда, идущего по кольцу, вынуждено расслабился, поскольку не в моих силах было заставить его двигаться быстрее, хоть прыгай до потолка, хоть раскачивайся на поручнях… Я предпочел сесть и вытянуть ноги.

Немедленно вернулись, нахлынули тревожные, нерадостные мысли.

Стало быть, я – один из них… то есть, теперь уже из нас! Избранный. Помеченный.

Непонятно как и с какой целью, зато совершенно ясно, кем. Человеком без имени, но со множеством прозвищ – добрым самаритянином, сектоидом, толстым.

До сих пор мне везло, моя новая способность… или свойство… а вернее сказать, благоприобретенное заболевание с необычными симптомами, еще ни разу не проявило себя. Но рано или поздно такой момент обязательно наступит – ведь не святой же я, в самом деле! – наверняка когда-нибудь сболтну лишнего… или совру невзначай. О других возможностях, честное слово, и думать не хочется.

Это что же, мне теперь придется контролировать каждую сказанную фразу? Каждое слово? А если я решу, допустим, просто пошутить?.. Как Карлсон! «А у вас молоко убежало!» И что же? Лучшее в мире привидение с мотором приобретает свой натуральный – синий цвет лица?

А если я случайно, предположим, чисто машинально возьму в руки чужую вещь, не спросив разрешения у ее хозяина? Без преступного умысла, просто покрутить в пальцах – я что, автоматически становлюсь вором?

В свое время Маришка в рамках рубрики «Русификатор» предложила радиослушателям задание: подобрать исконно русский эквивалент заимствованному слову «критерий». Выждав десять минут, дала подсказку: шесть букв, первая «м», последняя «о», после чего телефонисты «Нового радио» провели напряженные полчаса отфильтровывать пошлые версии, но в конечном итоге правильный ответ все же прозвучал. Мерило.

Так вот, теперь я хочу спросить, та линейка или весы, иными словами, то мерило, с помощью которого с недавнего времени измеряются и мои грехи тоже, что оно собой представляет? Насколько точный и чувствительный прибор? И в чьих, кстати, руках он находится? Доброго самаритянина или?.. И кем бы он ни был, этот невидимый судья, мне важно знать, как он вершит свой суд. Оценивает ли наши поступки формально, как участковый – «Нет, вы мне скажите, факт пьяного избиения гражданки Копейкиной имел место?» – или учитывает также намерения? И какова его конечная цель?

В общем, я много чего хочу спросить, но не знаю пока, у кого? И отсутствие ответов угнетает, заставляет предполагать наихудшие возможности. Мелькает паническая мысль: а что, если все не так плохо, как тебе кажется? Что, если все гораздо хуже, просто твоего жалкого воображения не хватает, чтобы это представить? Взгляни лучше на писателя – вот у кого с фантазией никаких проблем, не оттого ли он с таким убитым видом рассматривает свои колени, как будто зелено-коричневые пятна его хаки – на самом деле проступившие следы трупного окоченения?