Семь грехов радуги - Овчинников Олег Вячеславович. Страница 36
Тут, должно быть, ему удалось наконец собраться с мыслями, потому что дальше текст пошел без пауз, лишь с небольшими заминками, хотя и не менее странный.
– В Советский Союз с официальным визитом прибыл федеральный канцлер Австрии Фред Зиновац, – доложил выступающий и вдруг, неслыханное дело, рассмеялся. – Извините, вспомнилось. Просто сегодня четверг, а… По четвергам меня всегда заставляли проводить политинформацию в классе. Не сейчас, в школе… Хорошее было время, а? Советский Союз, Фред Зиновац, школа… Сейчас, правда, время тоже ничего. Один час сорок пять минут. Иначе говоря, без четверти два. Температура воздуха в столице… – Голос куда-то поплыл, затем вернулся, чтобы извиниться: – Прошу прощения, у меня термометр обледенел. Так что, по идее, ниже нуля. Хотя через три дня уже первое апреля, воскресенье. Красный день календаря.
На этот раз Пашка без лишних слов протянул руку к пульту, прерывая экстренный выпуск новостей.
– Нельзя, – с осуждением сказал он, – пить на работе.
– А за рулем? – спросил я. – Можно?
– И за рулем нельзя, – ответил Пашка, протягивая мне пустую чашку.
Я со вздохом плеснул в нее немного из бутылки, и напомнил:
– Только закусывай. У тебя же мероприятие – не забыл? Смотри, не посрами честь российской… Эй! Ты куда, балда, сахарницу потащил?
Выпроводил я его только в начале третьего.
– Напомни, чья завтра очередь звонить в семь утра? – спросил он перед уходом.
– Твоя, естественно. Мне по своей воле в такую рань не подняться, – ответил я и… не обманул, конечно, поскольку сам в тот момент был уверен в том, что говорю, но здорово ошибся.
Потому что без четверти семь меня разбудил звонок в дверь. Пятый или шестой; на предыдущие я не отреагировал, посчитав их продолжением сна.
Босиком прошлепал в прихожую, прищурившись, поглядел в глазок… и убедился, что все еще сплю и вижу кошмар, навеянный прослушанной на ночь сказкой.
«Алеутурук!» – вспомнил я, глядя на причудливый головной убор, целиком закрывающий вид на лестничную клетку. Но, приглядевшись, понял, что ошибся. Она просто не была красной, громоздкая соломенная шляпа с кожаным ободком вокруг тульи.
– Кто там?
– Это я, – донесся из-под шляпы знакомый голос.
– А чего сама не открыла? – проворчал я, открывая дверь.
– Я сумочку свою где-то… – сказала Маришка, шагнула в прихожую и прислонилась к стене, как будто этот единственный шаг отнял у нее все силы. Стянула перчатки, сняла идиотское сомбреро с целиком закрывающими лицо полями…
И тут уж я прислонился к стенке – так что теперь мы стояли друг напротив друга, как часовые по обе стороны от распахнутой настежь двери – и не сполз по ней на пол только потому, что вовремя уперся ногой в полочку для обуви.
Господи, подумал я, какой интенсивный цвет!
Ее кожа и волосы были не бледно-зеленые, не цвета сельдерея или осинового листа, не мятные, салатовые или бамбуковые. Из тех полутора десятков оттенков зеленого, которые обязан знать и различать уважающий себя дизайнер, к ним ближе всего был изумрудный, возможно даже малахитовый.
Короче говоря, они были очень насыщенного, не просто зеленого, а ТЕМНО-и вместе с тем ЯРКО-зеленого цвета! И я не знаю, чем и как долго надо заниматься, чтобы добиться такой интенсивности!
«Убью, – с отчаянным спокойствием, какое приходит лишь в паре с похмельем, подумал я. – Вот сейчас покраснею и убью».
– Что же мне теперь делать? – спросила Маришка и подняла на меня глаза – зеленые от природы, а теперь позеленевшие до белков, в которых стояли слезы, то ли прозрачные, то ли того же цвета. Они больше не казались мне кукольными.
– Это зависит, – сказал я, – от того, что ты делала до этого.
– Я расскажу, – пообещала она. – Я все расскажу.
И рассказала.
ЦВЕТ ТРЕТИЙ ИЛИ ВТОРОЙ, А ТО И ШЕСТОЙ. НЕ РАЗБЕРЕШЬ!
Из-за этого нового ведущего с именем пулемета эфирная сетка поехала, как дешевый чулок. Первое время я просто не находила, чем себя занять…
(Но ты ведь нашла, не так ли? В конце концов ты нашла?)
Сначала мы недолго посидели с Антошкой в курилке, я уже рассказывала…
(На маленьком черном диванчике, – вспомнил или домыслил я. – С такими тугими валиками подлокотников, что кажется, плюхнешься на них с разбегу – и лопнет кожа.)
…поболтали о том о сем, пока он не начал менять цвет. Потом…
(Неужели с ним? По большому счету, какая разница, с кем? – но если с ним, то это не только мерзко, но и унизительно. Все в этом человеке неприятно мне: и лицо, и одежда – по принципу «готовь лыжную шапочку летом, а бейсболку – зимой», и душа, в существовании которой у него я сильно сомневаюсь…
И ведь судя по цвету – а рядом с труколорной зеленью Маришки я вчерашний со всеми своими глупыми и смешными воспоминаниями выглядел бы бледной тенью – дело, увы, не ограничилось несколькими торопливыми прикосновениями и парочкой дружеских поцелуев. Да шнобель Коромыслова и несовместим с поцелуями.
Но променять меня на этого гундосого урода! За что? За то, как он «работает лицом»? Или не только лицом?
С другой стороны, именно Маришка всегда любила повторять, мол, любят не «за что», а «вопреки»…
«А у тебя везде кожа такого мягкого фиолетового цвета?» – томно спросила она, на что Коромыслов ответил:
«Ефть товко один фпофоб выяфнить это».)
…позвонила тебе, немного успокоилась. Минут десять просто пошлялась по коридору. Даже к Ванечке в каморку от скуки заглянула, но он уже собирался ложиться…
(Ванечка – это охранник из числа бывших десантников. Днем. А по ночам якобы сторож. Якобы – потому что весь пролет этажа, занимаемый студией, на ночь запирается на огромную сейфовую дверь и в дополнительной охране не нуждается. На самом деле Ванечке просто негде жить: жена выгнала из дому, поэтому он спит на работе. Наверняка для этой цели его каморка оборудована, как минимум, прогнувшейся до пола раскладушкой.
Но как же раздражает иногда Маришкина манера называть всех интимными, уменьшительными именами! Антошка, Ванечка… Как она называет меня в разговоре с подругами? Сашечка? Шурочка?
«Ах, ты уже ложишься?» – спросила она.
«Вообще-то да, – ответил Ванечка, нарочито неспешно прикрывая мускулистое тело шерстяным пледом. – Но ты не уходи, посиди со мной».
«Да у тебя и сесть-то негде», – усмехнулась она.
«А ты вот тут, на краешке», – деловито заворочался он.
«А не перевернется?»
«Не должна».
Она села рядом, он нашел ее ладонь одной рукой, другую невзначай опустил на талию и прошептал:
«Какая же ты хорошая. Правда! Не то что эта стерва…»)
…поэтому у него я не задержалась. Да и не хотелось ни с кем общаться после того, что случилось с Антошкой. Такое странное чувство: брожу неприкаянная и до кого ни дотронусь, с кем ни заговорю – или как эта штука передается? – на кого ни взгляну, в общем, у того возникают проблемы. Совсем как смерть, только без косы…
Но я отпущу. Я обещала вчера, и я обязательно отпущу!
(Для меня или для него? Кому еще нравится, когда у тебя длинные волосы?
Теперь я всякий раз обречен задавать себе этот вопрос, заметив любое изменение в твоей внешности, костюме или поведении.
Для меня или для него? Ради кого ты стараешься?)
Потом мы пили чай с Лизаветой, когда меня вдруг вызвал к себе Боровой. Я, честно сказать, не предполагала, что он в такое время может быть на работе. Думала утром его дождаться, чтобы выяснить отношения, а тут он сам пригласил…
(Вот почему Борового она не называет Геночкой? Или, допустим, Поросеночкиным?
А ведь он на самом деле порядочный боров, ее директор. В смысле хряк. Сто двадцать килограммов; такой прижмет к стене – не отвертишься.
К тому же помнится, Маришка говорила, что ему незнакомо слово «нет». Даже в случаях, когда в чем-то не уверен, он всегда спрашивает: «да или не да?».
Рассказывая об этом, она улыбалась!)