Семь грехов радуги - Овчинников Олег Вячеславович. Страница 44

– Как ты думаешь, – спросил писатель, – организации какого типа получаются самыми жизнеспособными и эффективными?

– Какого?

– Никакого! – огорошил ответом Игнат. – Или, если угодно, самоорганизовывающегося. Только объединения людей, возникающие стихийно, как правило, вокруг какой-либо идеи, с неявной системой управления, основанной на добровольном подчинении, имеют шанс просуществовать тысячелетия. И примером тому – большинство мировых религий.

– Религий?.. – улыбнулся я. – Надеешься написать новое «Откровение» в духе Иоанна Богослова? Какой-нибудь «Апокалипсис-2», записки уцелевшего? «Миссия мессии – замесить месиво», так чтоб остальные потом две тысячи лет расхлебывали?

– Почему нет? Есть версия, что Иоанн вел свои записи с натуры. Сам он говорит, что, наблюдал за событиями, описанными в «Откровении», «пребывая в духе».

– Интересно, что бы он написал, пребывая не в духе. Я бы почитал…

– Ты вообще в курсе, что такое эсхатология? – спросил Игнат. Похоже, его немного раздражал мой шутливый тон.

– Наука о грехе? – подумав, предположил я.

– Не только. В глобальном смысле – о конце света. И начале нового.

– Ладно, – вздохнул я, глядя в черноту за расшторенным окном. – Что-то и вправду уже темно, спать пора. До завтра. Место встречи прежнее: малый концертный, третий ряд.

– До завтра, – попрощался вестник грядущего конца света. – Если оно, конечно, наступит.

Ну разве может после таких разговоров присниться что-нибудь хорошее?..

Вторым позвонил Пашка. Не слишком рано, как стало модно в нашем кругу в последнее время, а без малого слишком поздно. Мы уже собирались выходить; я треножил себя, пытаясь вдеть обе ноги в одну штанину, а Маришка дожидалась меня в прихожей в полной амуниции и в нетерпении ковыряла подковой паркет. Подковка, естественно, украшала каблук полусапожка.

– Сааш! – привычно позвал Пашка.

– Нуу, – откликнулся я, пренебрегая традициями. – Чего тебе?

– Я не вовремя?

– Как всегда, – буркнул я. – Ладно, говори, что хотел. Только быстро. Считай, что звонишь в Австралию.

– Через роуминг? Идет, – на лету ухватил Пашка и сразу перешел к делу: – Слушай, что означает, когда у человека морда становится цветом, как мандарин?

– Желтуху, – предположил я. – Или это не у тебя?

– Нет. У одного парня из отдела.

– Тогда взятки берет.

По отношению к Пашке такая версия у меня никогда бы не возникла.

– Взятки?.. – В Пашкином голосе сквозило сомнение.

– Ну, или зажигалки у коллег тырит. В общем, нечист на руку.

– Ага. Так я и думал, – обрадовался Пашка. – Было у меня одно смутное подозрение…

– Какого рода? – Полюбопытствовал я, но, уловив затылком Маришкин закипающий взгляд, быстро добавил: – Только коротко. Как будто с Марсом разговариваешь.

– Вообще-то это не для разглашения, но раз уж вы на Марсе… Значит так, – сказал он, и я автоматически прочертил в уме первую палочку. Которая так и осталась одна-одинешенька, потому что Пашка, хоть и был заметно возбужден, до конца рассказа ни разу не произнес «значит» или «эт самое». – Мы с этим парнем изымали сегодня партию драгмета.

– Крупную?

– Ужасно. Пять граммов с четвертью. Он взвешивал, я фиксировал.

– Преступников? – оживился я. – Наручниками?

– Нет, данные в протоколе. Потом, в конторе уже, перевесили конфискат, так положено. Сравнили с запротоколированным весом…

– И получилось меньше?

– Нет, – рассмеялся Пашка. – Больше. Почти на полграмма. Сделали контрольный замер на других весах, оказалось на полтора грамма меньше.

– Может, весы неисправные?

– Наши тоже так предположили. А потом я понаблюдал за Мандарином… Самое смешное – мы всегда его так дразнили, у него предки из Китая и замашки соответствующие. Так вот, смотрю, а он лицом все желтеет, желтеет, будто спелой корочкой покрывается. В общем, позвонили соседям из «ноль-три», увезли его. А потом я подумал: что, если эта штука, этот гипновирус самаритянский от тебя передался мне, а от меня уже дошел до Мандарина? Что, если он зарумянился оттого, что присвоил грамм-полтора конфиската?

– А что этот мет– настолько драг? – поинтересовался я.

– Угу. На столько, на полстолько и еще четверть столько. За один грамм в какой-нибудь цивилизованной стране можно купить пару машин вроде моей, только новых.

Я присвистнул. Из коридора немедленно послышалось холодное: «И кто из нас после этого пустослов?» Маришка все-таки закипела. Как чайник – по свистку.

Я обернулся к ней, состроив мину покислее, и сделал пару вращательных движений носом, дескать, уже закругляюсь.

Сказал в трубку:

– Понятно. А от меня ты чего хочешь?

– Совета. У тебя же больше опыта в этом вопросе. Просвети, как это лечится?

– Покаянием. Очищение через покаяние, слыхал?

– Это я помню. Ты скажи, перед кем каяться Мандарину? Не перед контрабандистами же!

– Не знаю, – задумался я. – Каяться всегда нужно перед тем, кому навредил. Этот металл, он по закону кому принадлежит?

– Наверное, государству.

– Вот пусть перед государством и кается. Только искренне.

– Каким образом?

– А мне почем знать? Для начала пусть напишет чистосердечное признание.

– Идея! – восхитился Пашка. – Выходит, тот план, что я тебе с пьяных глаз набросал, сам собой воплощается! Украл – и сразу морда оранжевая. Везут сначала в Склифосовского, а когда не помогает – к нам. А уж мы этому мазурику, мздоимцу, уклонисту от налогов устроим очищение через пост и отсидку. Удобно как! Я одного не понимаю: кто отпустит грехи убийце?

– Получается, никто, – подумав, ответил я. – Ведь тот, кому он навредил, уже не в состоянии.

Пашка замолчал надолго – центов на пять, даже с учетом льготного воскресного тарифа. Потом спросил:

– А если бы это я кого-нибудь… по долгу службы? Мне что, до самой смерти не отмыться? А что будет с боевыми частями? С армией? Снова красной станет, как в восемнадцатом году?

Я вспомнил отрывок из речи самаритянина – один из немногих, засевших в памяти, – что-то про солдатика, которого лучше простить, чем самому оказаться на его месте, и попытался успокоить Пашку:

– Наверное, нет. Они же не нарушают законов, это их работа.

– А кто определяет законы? Конституция? Кодекс? Господь Бог?

– Да не знаю я, не знаю, не знаю… – раздраженно повторял я, неосознанно подражая Воннегуту.

– Ладно. – Пашка громко вздохнул в трубке. – Попробуем спросить у того, кто знает. Ты, кстати, на проповедь собираешься?

– Если бы не твой звонок, – едко ответил я, – был бы уже на полпути.

– Я тоже подъеду, – решил Пашка. – Раз уж я теперь носитель неизвестной инфекции, надо бы поближе познакомиться с первоисточником. Так что встретимся на Парке в центре зала. Я там буду где-нибудь без пятнадцати.

– Почему в центре? – удивился я, хотя следовало бы удивиться: почему на Парке? – Ты разве не на колесах?

– Он еще спрашивает! – фыркнул Пашка. – Ворона ты дебелая!

– Что?

– Не надо было каркать про трансмиссию!

Застегиваться я закончил уже в лифте. Там же меня посетила мысль: ну вот, все вольные и невольные участники событий собираются в одном месте. Не хватает только звонка от распространителя календариков-закладок и его запинающегося голоса:

– Мы встретиться будем? Где везде? Нэээ… Всегда? Не забывайтесь про билеты. Приглашающие.

– Сам договорился, сам и встречайся, – ворчит Маришка.

Она ворчит уже целый час, не переставая. С тех пор, как мы вышли из дома, я не дождался от нее ни одного ласкового слова.

Нет, вру, одного дождался.

«Миленький, – сказала она, когда мы шли от конечной автобуса к метро. И когда я обернулся к ней, кивнула на жуткого вида облезлого пса, растянувшегося поперек газона, и повторила: – Правда же, он миленький? Ну… по сравнению с некоторыми».

А я автоматически подумал: «Бедный песик!» и пожалел, что, уходя, не положил в карман пару сосисок. Ну, или хотя бы полторы.