Непогребенный - Паллисер Чарльз. Страница 65

Другой ключ был слишком мал для двери – вероятно, это был ключ от буфета. Буфет! Перед моим мысленным взором возник Фиклинг, во вторник ночью поднимавшийся по лестнице, когда я собирался спуститься. Он относил ключ обратно в тайник, после того как спрятал загадочный пакет? Освещая себе путь свечой, я поспешил наверх, в гостиную. Ключ подошел к шкафчику, дверца тут же распахнулась. Там я увидел несколько предметов, один из которых походил на тот самый пакет. Я вскрыл его и, удалив несколько слоев обертки, при свече стал изучать содержимое. Сперва я удивился, затем пришел в смятение. В определенном смысле эти картинки были прелестны и могли оказаться совершенно невинными, но после услышанных мною намеков и обрывков фраз я понимал, что это не так. О том, что они собой представляли, я промолчу; скажу одно: это были фотографические пластинки. Многое из того, что я слышал, подслушал, видел и даже о чем догадывался, теперь получило подтверждение. Времени на раздумье у меня оставалось мало. С одной стороны, я не имел права их брать, с другой – Фиклинг тоже владел ими незаконно. Их прежний владелец также не мог претендовать на то, чтобы их вернули: такие фотографии вообще не следовало делать. Если Фиклинг обнаружит, что они пропали, он все поймет, но это соображение меня не останавливало. Однако, бога ради, как я должен был ими распорядиться?

Я снова запечатал пакет, взял с соседнего столика карандаш и сделал на нем надпись: «Настоятелю, в собственные руки». Я лишь смутно представлял себе, какие осложнения за этим могут последовать, но предполагал, что, получив пакет, настоятель избавится от пут и сможет свободнее вершить правосудие. Я запер шкафчик и вернулся на лестничную площадку. Едва я успел возвратить ключи на прежнее место, как стукнула парадная дверь и в доме послышались голоса.

Газ я не зажигал, поэтому вошедшие не должны были догадаться, что они здесь не одни. Не раздумывая, я задул свечу. С облегчением я услышал, что они направляются в переднюю гостиную. Я сунул пакет в саквояж, подхватил его и в темноте прокрался вниз по лестнице.

Проходя мимо двери, я заглянул в комнату и увидел их. Они были поглощены своим занятием и не заметили меня. Я был так поражен, что застыл на месте. Конечно, как человек с житейским опытом да еще проведший всю свою взрослую жизнь в университете, я был наслышан о таких вещах.

Но, столкнувшись с ними в реальности да еще так внезапно, я испытал по меньшей мере смущение. Однако, в сущности, что есть любовь? Если она сама по себе добро, то не все ли равно, какие формы она принимает? Применимы ли к ней понятия «извращение» и «противоестественность»? В древности любовь принималась во множестве форм, и только иудеохристианство, с его ограниченностью и фанатичной слепотой, вздумало накинуть на нее узду.

Теперь у меня на многое открылись глаза. Не было неизвестной любовницы, которую Фиклинг посетил ночью в среду; а руки, которые я видел в окне, принадлежали Слэттери. Но в таком случае кто была та женщина, голос которой я слышал?

Я, должно быть, стоял как прикованный секунд десять, и наконец Слэттери, чье лицо было обращено к двери, взглянул через плечо Фиклинга и увидел меня.

Слэттери улыбнулся и произнес:

– Вы, наверное, очень шокированы, доктор Куртин. Фиклинг обернулся, и на его лице я прочел неприкрытую ненависть и страх.

– Какого черта ты тут делаешь? Я опустил взгляд на свой саквояж:

– Я надеялся, нам удастся избежать новой встречи.

– Да уж конечно.

– Вы сказали, я должен быть шокирован, – обратился я к Слэттери.– Что меня действительно потрясло, это ваши совместные проделки в последние несколько дней. Теперь я знаю, почему ты придумал, будто встретил ночью в среду несчастного мистера Стоунекса, – сказал я Фиклингу.– Мне уже все понятно.

– В таком случае... – начал Фиклинг, но Слэттери волнующе-интимным жестом взял его за руку и мягко произнес:

– Что вам понятно, доктор Куртин?

– Вы собрались спокойно наблюдать, как ни в чем не повинного молодого человека повесят за убийство, которому вы пособничали. Вы оба.

Фиклинг смотрел в пол, но на лице Слэттери изобразилось откровенно показное изумление.

– Я весь день был на репетиции хора и играл на органе, а Фиклинг сопровождал вас. Каким же образом мы могли соучаствовать в преступлении?

– Как уже было сказано, мистер Слэттери, – произнес я решительно, – я понял, в чем заключалась хитрость. Человек, поивший нас чаем, и тот, который погиб, – разные люди.

– Вы собираетесь убеждать власти, чтобы они поверили еще одной вашей примечательной теории? – Слэттери все еще улыбался.

Я промолчал.

– Это твоя месть? – спросил Фиклинг.

– За что? – спросил я. Он не отозвался.– Что ты мне сделал, отчего бы я замыслил отомстить тебе?

На его лице появилась злобная улыбка.

– Ты уверял, что простил меня.

При этих словах я ощутил такое отчаянное желание схватить его и, стукнув предварительно головой о стенку, придушить, что я пошатнулся и вынужден был опереться рукой о спинку стула.

Немного овладев собой, я проговорил со всем спокойствием, на какое только был способен:

– Ты помог ему соблазнить ее, так ведь?

– Соблазнить ее! – передразнил он.– Он ее не соблазнял. Что за вздор. Это она его соблазнила. Но ты прав: я их познакомил, так как подозревал, что он тот человек, который может ее спасти.

– Спасти ее?

– Она рассказала мне, что вышла замуж с единственной целью: избавиться от своей матери. Тебя она считала невыносимым занудой. Физически отталкивающим к тому же.

– Ты врешь. Она меня любила. Когда мы вступали в брак, нас связывала взаимная любовь.

– Ты что, в самом деле не понимаешь? Самообман – это худший вид обмана. Ты слюнтяй. Пичкаешь себя утешительной ложью.

– Это ты лжец. Лжец и предатель. Замыслил предать своего ближайшего друга, разрушить его счастье. А теперь еще хвалишься этим.

– Предать, – ухмыльнулся он.– Тебе нужно, чтобы тебя предавали, это помогает тебе утвердиться в своем моральном превосходстве.

– Значит, сейчас мне остается только радоваться, ты ведь для этого меня и пригласил? Чтобы опять предать. Ты хотел мною воспользоваться. Использовать мое доброе имя, чтобы обеспечить алиби себе и своим сообщникам. Ты плел мне о Бергойне, уговаривал пойти и прочесть надпись, ничего общего с ним не имеющую! – только чтобы я наткнулся у нового дома настоятеля на этого человека.

– Вы говорите о мистере Стоунексе? – с озадаченным видом спросил Слэттери.

– Я вовсе не законченный идиот, мистер Слэттери. Согласен, я много раз бывал бестолков, но иногда соображал совсем неплохо.

– Что ж, наполовину я с вами согласен, – отозвался он с омерзительной улыбкой.

Подзадоренный его словами, я выпалил:

– Человек, которого я встретил днем в среду, был не мистер Стоунекс – тот находился поблизости и спокойно обедал.

Слэттери стукнул себя по лбу:

– Конечно! Это был его брат.

Я презрительно от него отвернулся. Я построил на оговорке неправильную гипотезу, и теперь мне было стыдно об этом вспоминать. Но по крайней мере я в отличие от других не просмотрел некоторые настораживающие факты, хотя и не сумел правильно свести их воедино.

Фиклинг нерешительно растянул губы в пьяной ядовитой улыбке:

– Его брат-близнец. Не забывай об этом, Мартин.

– Не брат. Тут я был не прав. Не брат, а муж сестры. Я заподозрил, что он оговорился, но неправильно понял, как именно.

Я думал, что мое открытие заставит их оторопеть, однако они, хотя и обменялись нервными взглядами, совсем не казались раздавленными. Что это значило: я все еще не додумался до полной правды?

– И что вы собираетесь делать? – В вопросе Слэттери не прозвучало ничего, кроме умеренного любопытства.

– Не знаю. Похоже, вы всех обдурили. Хотя, думаю, сержант о многом догадывается. Не исключено, что и другие тоже, но у них есть причины вас покрывать. А я понял теперь, отчего каноники к вам так снисходительны. Но имейте в виду: скоро вашей безнаказанности придет конец.