Непогребенный - Паллисер Чарльз. Страница 8

– Как он тут оказался? – спросил я.

– Ты о чем? – поспешно отозвался он.– Я оставил его здесь перед ужином, чтобы не забыть, когда пойду наверх.

Без дальнейших слов мы поднялись по лестнице и застали в гостиной уютно горящий камин. Я подсел к огню, а Остин оставил сверток на полу у другого стула и зажег свечи. Затем, открыв бутылочку недурного портвейна, он наполнил стаканы.

Это так походило на старые времена, что мне живо представились неосуществленные замыслы, и я рискнул поинтересоваться:

– Помнишь, как на старшем курсе мы толковали однажды, что неплохо бы заниматься наукой в одном и том же колледже?

Остин помотал головой:

– Разве?

– А как нас вдохновляла идея посвятить себя интеллектуальным занятиям?

Его губы тронула саркастическая усмешка.

– Ты, наверное, считаешь, что такое возможно только в Кембридже – ну, или в Оксфорде?

– Вовсе нет. К примеру, я высокого мнения об уме каноников...

– Каноники! – прервал меня Остин.– Я избегаю их, насколько возможно. За редкими исключениями это, очень ограниченная публика. Именно потому большинство их помешаны на внешних формах: благовония, облачения, свечи, процессии. В церкви полно таких людей, в университетах – тоже. Эмоциональная жизнь сведена к нулю; умом дерзки, что нетрудно, а чувствами робки.

– Я слышал, что капитул терзают постоянные конфликты между приверженцами евангелической и ритуалистической доктрины, – добавил я, избегая упоминать имя Газзарда.

– Тем и вызваны разногласия о работах в соборе, – кивнул Остин.– Иные смотрят на него как на красивую старинную оболочку; они хотят сохранить его материальный облик, так как ничто другое для них не существует.

Я спрятал свое раздражение за улыбкой.

– Неужели каждый, кто любит старые церкви, – богоотступник?

– Я говорю о тех наших современниках, кто творит религию из материй второстепенных или чуждых христианству: музыки, истории, искусства, литературы.

Его речь дышала таким негодованием, что я, нисколько не желая втягиваться в спор, все же счел нужным объяснить свою позицию:

– Со своей стороны должен сказать, что для меня важна нравственная ценность произведений искусства, таких как собор, но не груз суеверий, с ними связанный.

Остин сел в кресле боком, перекинув ноги через подлокотник (мне вспомнилось внезапно, что такая привычка была у него и в юности), и яростно на меня уставился, что вкупе с несолидной позой выглядело довольно забавно. Он с расстановкой повторил мои слова:

– Груз суеверий. Откуда же они берутся, как не от тебя и тебе подобных? Это вы собираете в кучу различные доктрины, чтобы состряпать из них новую форму суеверия, куда более опасную, чем любые суеверия христианства. А к тому же и бесполезную. Она бессильна разрешить главные человеческие проблемы: потери, смерть близких, неизбежность собственной смерти.

– А разве такой должна быть религия? Утешительной сказкой? Я, подобно римским стоикам или моим любимым англосаксам до обращения в христианство, предпочитаю правду, какой бы суровой она ни была.

– Суровей христианства ничего не существует.

– Так ты уверовал, Остин? Прежде ты был скептиком.

– С тех пор минуло два десятка лет, – огрызнулся он.– А ты думал, за пределами Кембриджа ничто никогда не меняется?

Перемена в самом деле произошла разительная. В свое время, равняясь на передовых старшекурсников нашего поколения, мы были вольнодумцами в духе Шелли. Со всей страстью бичевали религию как организованный обман. Я не отказался от своих убеждений, и, собственно, опыт историка заставил меня еще более убедиться в том, что религия есть заговор сильных мира сего против остального человечества. Однако с годами я смягчился и теперь скорее жалел верующих, чем неистово их осуждал.

– Впрочем, я и в университетские годы был верующим. – В голосе Остина чувствовалась горечь.– Я только притворялся агностиком, чтобы ты и твоя компания надо мной не смеялись.

При поступлении в колледж Остин придерживался трактарианизма и этим щеголял (думаю, в пику отцу, который принадлежал к Низкой церкви, служил викарием и не мог похвалиться ни знатностью, ни богатством), но затем быстренько объявил себя атеистом. Неужели это я его обратил, сам того не заметив? Он был так податлив? Если я и повлиял на него, то не потому, что был умнее, – просто лучше понимал, в чем моя вера и чего я хочу. Остин был несколько ленив, то есть склонен плыть по течению; в отличие от меня он не держал себя в ежовых рукавицах. Именно из-за этой личной особенности он подпал под влияние человека, который очень мне навредил.

– На старших курсах мы не задумываясь называли христианство суеверием, – продолжал Остин.– Суеверием, которое совсем уже выдохлось под солнцем рационализма и вот-вот исчезнет окончательно. А теперь я проникся обратным убеждением: если у тебя нет веры, значит, все, что ты имеешь, это суеверие. Боязнь темноты, привидений, царства смерти – от этого никуда не денешься. Чтобы избавиться от страхов, мы нуждаемся в сказках. Ты, например, берешь свои утешительные мифы и сказки из истории – как с этим твоим королем Артуром.

– Артуром? О чем ты?

– Ты же сам недавно говорил, что пишешь труд о короле Артуре.

– Бог мой, да нет же. Я пишу о короле Альфреде.

– Артур, Альфред, какая разница? Ну спутал я их – но суть дела от этого не меняется. Ты сочиняешь сказки, чтобы себя утешить.

– В отличие от Артура Альфред – признанная историческая фигура, – вознегодовал я.– Чего не скажешь об Иисусе из Назарета. При всем моем уважении к моральной системе, которую связывают с его именем.

– Уважение к моральной системе, которую связывают с его именем! – фыркнул Остин.– Я говорю о религии, вере, принятии абсолютной реальности спасения или вечных мук. Ты – как и прочие наши ровесники – потерял веру оттого, что решил, будто наука может объяснить все. Когда-то я и сам так считал, но потом понял, что разум и вера вовсе не противоречат друг другу. Это системы реальности разного порядка. Теперь мне это известно, а когда я был моложе, то заблуждался вместе с тобой. Ныне я знаю: свет существует потому, что есть тьма. Жизнь – потому, что есть смерть. Добро – оттого, что есть зло. Спасение существует, потому что есть проклятие.

– А яйца существуют, потому что существует бекон! – не удержался я.– Чушь собачья!

Остин ответил мне холодным взглядом своих больших черных глаз, будто ответа по существу я не заслужил.

– Прости, – сказал я.– Мне не следовало так говорить. Но ты в это веришь, так как тебе хочется думать, что ты будешь спасен. Ты попался в ту самую ловушку, о которой мы оба часто говорили. Приманкой послужила вечная жизнь и прочая ерунда.

– Что ты знаешь о моей вере? – произнес он мягко.

Внезапно я до конца понял то, о чем наполовину догадывался с первой же минуты приезда: Остин для меня полнейший незнакомец. Еще более меня обескуражила мысль, что и двадцать пять лет назад, думая, что изучил Остина вдоль и поперек, я на самом деле знал его очень мало. Человек, глядевший на меня сейчас с таким презрением, in potentia [1] присутствовал и в моем прежнем приятеле, а я об этом даже не подозревал.

Мы надолго замолкли. За окнами густой туман обвивал площадь и собор плотным, но холодным и влажным шарфом. Остин пил, по-прежнему бросая на меня взгляды поверх стакана. Я прятал глаза и тоже потягивал вино. Он опустил стакан на пол и переменил позу.

– Я хотел рассказать тебе о привидении.

Его голос прозвучал любезно, словно бы мы не стояли только что на грани открытой ссоры. Я откликнулся на его новое настроение:

– В самом деле, неплохо бы послушать.

Спустя два дня мне показалось символичным, что рассказ об убийстве Остин вел в пределах вольного района Соборной площади, но тогда я не ждал ничего, кроме возобновления былых – таких уютных – доверительных отношений. Он начал:

– За два последних века многим попадалась на глаза высокая фигура в черном, молча обходившая собор и площадь.