По следам дикого зубра - Пальман Вячеслав Иванович. Страница 60

— Ты не бойся, это свой, приглядись-ка да поздоровкайся.

Зарецкий мог, наверное, подойти еще поближе, барс был спокоен, но не решился. Мясо было съедено, люди и зверь посидели в отдалении, и егеря тем же манером, на корточках, пошмыгали к костру, а барс остался. Он по-кошачьи облизывал лапу и тер нос, усы, лоб.

Пока люди делали мост, он крутился возле, подходил к мосту, дожидаясь, когда разрешат пройти на ту сторону.

— Давай разойдемся, — сказал Телеусов. — Ты здесь, а я стану на той стороне. Как он войдет, ты замкни его, стань у входа. Посмотрим, что выкинет.

Видно, барсу хотелось на ту сторону. Он смело ступил на новый настил, но тут заколебался. Переступал осторожно, принюхиваясь к каждой плахе. И вдруг заметил, что человек сзади раскинул руки, ухватившись сразу за оба перильца. Западня?.. Дико оглянувшись, зверь прижался брюхом, как перед прыжком, с надеждой глянул вперед. Мостик покачивался над потоком. Телеусов стоял в самом конце, прижавшись спиной к дереву, за которое был зачален канат. Проход был, но узкий. Полуползком, напружиненный, как сталь, барс подкрался и вдруг рассчитанным прыжком, почти на уровне лица егеря, так, что тот почувствовал щеками мягкую шерсть, перелетел в кусты.

— Пронесло! — Алексей Власович вздохнул и провел по лицу ладонью. — Иди, он нам свои пещеры покажет. Да захвати кусочек.

Барс скрылся, потом появился выше. Они пошли за ним. Левей моста за зверем чернел вход в пещеру. Егеря поднялись — и туда. Барс попятился в кусты можжевельника.

— Э-э, сколь душ ты погубил! — Телеусов ткнул ногой кости, набросанные у пещеры. — Глянь, волчьи черепа. А это серна и еще волк або собака. Вот где он живет.

Согнувшись, вошли в пещеру. Она оказалась обширной и сухой, заворачивала вглубь, но там светился второй вход, заслоненный сосенками.

— Удобное место. — Зарецкий огляделся. — Тут и человеку жить можно. Мост виден, отход обеспечен. Стратег наш трехлапый.

Почему-то барсу захотелось повторить маневр людей. Они вышли в распадок, спустились вниз. И он тоже, словно проверяя, прошел следом. Но смотрел спокойно. «Мой дом — ваш дом…»

— Будь здоров! — крикнул Телеусов.

И они вернулись к лагерю. Барс лег мордой на мостик и надолго застыл в этой позиции. Размышлял, что ли…

— Ну?! — Телеусов глядел на Андрея.

— Никто не поверит!

— Пущай не верят. А у нас с тобой друг. С клыками и когтями. Нас не тронет, от чужих оградит. Ай не так?

— Ему еще показать надо, кто чужие.

— Все остальные, окромя нас с тобой.

Уезжая в сторону Черноречья, они еще какое-то время видели своего барса. Он шел за ними. Нервная дрожь то и дело пробегала по лошадиным спинам.

Вот еще выдержка из второго письма Филатова:

"Уведомляю вас, Андрей Михайлович, о недавней кончине Карла Гагенбека, последовавшей 14 апреля 1913 года, на семидесятом году жизни. Очевидцы рассказали мне, что гроб с телом выдающегося натуралиста на руках пронесли по аллеям зоопарка, чтобы звери в последний раз могли увидеть своего Цезаря. Такова была воля покойного.

Для Вас небезынтересно знать и следующее: на похороны старого Гагенбека приехал граф Арним. Передают, что на другой же день он потребовал от наследников — Лоренца и Генриха — выполнить давнее обязательство, которое в письменной форме оставил ему покойный: передать в Бойценбург кавказского зубра.

В самой любезной форме сыновья Гагенбека представили оправдание, почему они задержали отправку зубра: в 1912-м и 1913 годах от него не было потомства. Лоренц и Генрих убедили графа оставить Кавказа в Штеллингене еще на год-другой, после чего обязались лично доставить зубра в Бойценбург.

Арним скрепя сердце согласился на новые условия, которые и были узаконены документом.

Так что Ваш питомец до сих пор проживает в городе Гамбурге…"

Как же удивился Андрей Михайлович, когда на подходе к родной станице вдруг увидел Дануту и своего малыша!

Они бежали к нему. Мишанька повизгивал и отставал, мама тянула его за руку и сама что-то возбужденно кричала.

Андрей соскочил с седла, подбросил на руках сына, прижал к себе жену, расцеловал обоих, и пошел-пошел круговорот вопросов, восклицаний, ответов, визга, смеха.

Алан стоял сбоку, переступал с ноги на ногу и косил синеватым глазом на людей, к которым искренне был привязан. И когда хозяин усадил в седло Мишаньку, враз вцепившегося за луку и за гриву, когда Данута прижала красивую голову коня и поцеловала его в нос, он не шелохнулся, дабы не повредить малышу, коротенькие ножки которого смешно торчали по обе стороны широкого седла.

Так они и пошли — Мишанька верхом, поддерживаемый сильной рукой отца, и Данута об руку с мужем.

— Мы третий день ходим встречать тебя, — сказала она. — И вот, как видишь… Ты ехал один?

— С Телеусовым. Он остался на лесопилке, брата проведать. И еще нас провожал барс.

— Барс?

— О, это целая история, я расскажу тебе потом. Прямо по Киплингу. Шерхан, только добрый. Как поживают наши?

— Когда тебя нет, папа места себе не находит. А мама все шепчет и молится.

Андрей вспомнил выстрел у сосны. Не любовь ли матери спасла его в тот миг?..

Как описать общую радость, когда вся семья оказалась в уютном отчем доме! Не так уж часто удавалось собираться вместе. И на этот раз Андрей с болью в сердце заметил, что делает с людьми неумолимое время. Совсем седая, сухонькая мама. Еще более сгорбившаяся, пухлолицая, готовая ежеминутно расплакаться Эмилия. Пожелтевшее лицо отца с сурово сведенными седыми бровями. Старость, старость. А вместе с ней и страшная беспомощность, когда без поддержки детей и внуков уже нельзя, невозможно прожить. Вот когда нужно вместе.

Ранним утром другого дня явился Щербаков, снял фуражку, пожал всем руки и скороговоркой сказал:

— С плохими вестями, Михайлович. Не обессудь.

— Рассказывай. — Зарецкий подвинул старшему егерю стул.

— Нет, прежде о новости хорошей: казенный лесничий съехал из наших мест. Говорят, перевелся в свои края, в Суворово-Черкесский аул. Хоть молебен заказывай.

Андрей Михайлович сохранил присутствие духа. Даже не улыбнулся.

— Ну, а плохие вести?

Та самая безалаберная дикая охота, которую они постарались вытеснить, грозным эхом отозвалась в станицах и охраняемых лесах. Щербаков выложил на стол перед Зарецким два рапорта с кордона на Большой Лабе. Там, неподалеку от больших станиц Бесстрашной и Упорной до Преградной и Урупа, паслись стада зубров, которые давно привлекали к себе жаждущих охоты станичников. Стоило только казакам узнать об охоте — и невиданный размах лесного разбоя захлестнул охраняемую территорию. Сразу семь или восемь групп «охотников», до сотни человек, устремились в горы. И пошла потеха!

— Сообщили, что убито семь зубров, — говорил Щербаков, — десятка два оленей и серн. А уж кабанов, медведей!.. На куниц силков понаставили тысячи, мясо зубров идет для приманки в капканы. Дело чуть до смертоубийства не дошло. Власенку ранили, двух других избили до полусмерти. И все мерзавцы, кого повязали, орут в один голос: «Значит, нам нельзя бить зубра, а гостей из Питера не вяжете! Кому можно, а кому нельзя? Князь — не хозяин, леса наши и зверь наш, валяйте от греха подальше!»

Андрей слушал, потрясенный. Семь зубров! А возможно, и больше, кто там считал! А что на Гузерипле? Что на Кише? Ехал, радовался: удалось наконец главное дело жизни — стадо растет, зверь сохраняется. Чертова охота все перевернула. Слух о ней прошел — и прости-прощай спокойствие! Станичники взялись за винтовки, силками и капканами лес опутали. Как им объяснишь, что дикий зверь не для князя, что это народное достояние, что зубра нужно сохранить потомству?

— Пиши, Михайлович, рапорт в Екатеринодар, пусть через станичных атаманов воздействуют. А то завтра и псебайцы войной на Умпырь пойдут, и даховцы в Кишу проберутся. Истребят зверя.