Черная книга - Памук Орхан. Страница 20

Теперь хозяин дома, бывший муж Рюйи, спрашивал: неужели и в самом деле ни один из государственных деятелей не видел прямой связи между упадком Стамбула и успехами кино? Он спрашивал: случайность ли то, что в нашей стране публичные дома и кинотеатры открывались на одних и тех же улицах? И еще спрашивал: почему кинотеатры темные, такие темные, всегда темные?

Здесь, в этом доме, десять лет назад они с Рюйей-ханым под вымышленными именами, с фальшивыми паспортами с энтузиазмом работали ради идеи, в которую верили. Они получали воззвания из страны, где никогда не бывали, написанные на чужом языке той страны; они делали перевод на «наш» язык, стараясь, чтобы он был максимально точным; они получали политические задания от людей, которых никогда не видели, излагали их на «новом» языке, печатали на машинке и размножали, чтобы распространить среди людей, которых они также никогда не видели. На самом деле они просто хотели стать другими. Как радовались они, когда узнавали, что какой-нибудь новый знакомый принял их вымышленные имена за настоящие! Иногда они, забыв про усталость после целого дня работы на фабрике батареек, про статьи, которые надо было писать, про готовые воззвания, которые надо было связывать в пачки, подолгу рассматривали свои новые паспорта. Им так нравилось говорить с юношеским волнением «Я изменился!», так нравилось говорить «Я стал совсем другим!», что они специально подводили разговоры к тому, чтобы дать возможность друг другу произносить эти слова. Благодаря новым паспортам они увидели в мире смысл, которого не могли видеть раньше; мир становился совершенно новой энциклопедией, и ее можно было читать с начала и до конца; по мере чтения изменялась энциклопедия, изменялись и они; прочитав ее с начала до конца, они начинали читать мир-энциклопедию снова, с первого тома, и были просто без ума от радости, что у них есть новые паспорта. (В тот момент, когда хозяин дома явно потерялся в потоке своих слов – как в энциклопедии, о которой он говорил, – Галип обратил внимание на выпуски «Хранилища знаний», издаваемые какой-то газетой, лежавшие на одной из буфетных полок. ) Теперь он понимает, что они сами создали этот порочный круг в поисках утешения: невозможно стать другим, совсем другим, а потом вернуться к счастью своего первоначального состояния; считать так – беспочвенный оптимизм. На середине своего пути они поняли, что сбились с дороги среди знаков, которым уже не в состоянии были придавать какой-либо смысл, писем, воззваний, фотографий, лиц, пистолетов. Тогда их дом был единственным на этом пустом холме. И как-то вечером Рюйя запихала свои вещи в небольшую сумку и вернулась в семью, в старый свой дом: он казался ей более надежным.

Увлекшийся монологом хозяин дома чем-то напоминал Галипу Ловкого Зайца из старого детского журнала; он вскакивал с кресла, ходил взад-вперед, отчего у Галипа сонно кружилась голова, и продолжал увлеченно: «их» игры надо было прекратить, значит, мы должны были вернуться и начать все сначала. Галип-бей видит, что этот дом – типичный дом «мещанина», или «представителя среднего класса», или «нашего простого человека». Старые кресла под чехлами из цветного ситца, занавески из синтетической ткани, эмалированные тарелки с орнаментом из бабочек, уродливый буфет и хранящийся в нем ликерный сервиз с сахарницей, выставляемый на стол только для гостей по праздникам, выцветший старый ковер. Все это хозяин знает и видит. Знает он и то, что его нынешняя жена – не такая блестящая и образованная женщина, как Рюйя; она, как и его мать, простая, скромная, она – дочь его дяди (женщина улыбнулась сначала Галипу: вот какая у нее тайна, а потом мужу). И дети у них хорошие. И если он будет жив-здоров и ничего не изменится, он проживет такую же жизнь, как его отец. Он сознательно выбрал эту жизнь, намеренно живет именно так, срывая заговор двухтысячелетней давности, категорически отвергает идею «быть другим», желает быть только самим собой.

И все, что Галипу могло показаться случайным в этой комнате, разложено, расставлено, развешано исключительно с этой целью. Стенные часы повешены специально, потому что в таком доме должны быть такие часы с боем. Телевизор в таких домах в это время всегда включен, он стал чем-то вроде уличного фонаря; салфетка ручной работы лежит на нем потому, что в таких семьях телевизор должен быть покрыт именно такой салфеткой. Все продумано до мелочей: и беспорядок на столе, и груда старых газет, и капля варенья на коробке для шитья, приспособленной из коробки шоколадных конфет, чашка с отбитой детьми ручкой, похожей на ухо, белье, что сушится у печки довольно страшного вида. Иногда он наблюдал за детьми и очень радовался, когда видел, что они смотрят фильм, разговаривают с родителями, сидят за столом, движутся и говорят именно так, как положено в подобных семьях. Это было счастье, человек был счастлив, так-как сознательно жил именно той жизнью, какой хотел. А когда он понимает, что с помощью этого счастья он еще и срывает заговор, задуманный две тысячи лет назад, он становится еще счастливее.

Несмотря на большое количество чашек выпитого чая и кофе, Галипу казалось, что он сейчас заснет (хоть бы эта фраза была последней!); он встал, сказал, что ему надо торопиться, и, с трудом передвигая затекшие ноги, пошел к двери. Хозяин двинулся за ним и, втиснувшись между Галипом и стеной, на которой висело пальто гостя, продолжал говорить:

Ему жаль Галип-бея, который возвращается в Стамбул, где начался этот упадок. Стамбул – пробный камень: не то что жить там, ступить туда означает – сдаться, потерпеть поражение. Страшный город, он теперь полон отвратительных картин, которые мы раньше видели только в темных кинотеатрах. Жалкая толпа, старые автомобили, медленно погружающиеся в воду мосты, груды жестяных банок, искореженный асфальт, непонятные громадные буквы, неразборчивые афиши, полустертые надписи на стенах, реклама спиртного и сигарет, минареты, с которых не читают азан, груды камней, пыль, грязь и т. д. и т. д. От этой разрухи нечего ожидать. Если когда-нибудь наступит время воскресения – хозяин дома уверен, что есть множество людей, как и он, всю жизнь сопротивляющихся тому, что происходит, – оно начнется в этих кварталах, о которых с пренебрежением говорят: «бетонные лачуги», потому что именно здесь все еще хранятся истинные сокровища. Он гордится тем, что начинал строить этот квартал, и приглашает Галипа сюда, в эту жизнь, прямо сейчас, Галип мог бы остаться здесь сегодня ночью, они хотя бы поспорили…

Галип надел пальто, попрощался с хозяином дома, его молчаливой женой, тихими детьми, открыл дверь и вышел. Хозяин дома, стоя у открытой двери, внимательно всматривался в темноту, а потом произнес с таким удовольствием, что даже Галипу понравилось: «Как бело!» Много лет назад, не унимался бывший муж Рюйи, он познакомился с шейхом, который ходил только в белых одеждах, и после этого знакомства увидел белый-белый сон. В этом белоснежном сне он сидел вдвоем с Мухаммедом на заднем сиденье белого «кадиллака». Впереди сидели шофер, лица которого не было видно, и два внука Мухаммеда – Хасан и Хюсейн в белых одеждах. Когда «кадиллак» проезжал по Бейоглу мимо афиш, реклам, кинотеатров и публичных домов, внуки, оборачиваясь к деду, морщились.

Галип стоял на верхней ступеньке засыпанной снегом лестницы, ожидая окончания рассказа, хозяин дома не умолкал: нет, он не придавал снам слишком большого значения. Просто научился читать некоторые священные знаки, вот и все. Ему бы хотелось, чтобы Галип и Рюйя пользовались его знаниями. Другие пользуются.

Он слышал, как премьер-министр дословно приводил выдержки из его анализа политической ситуации и излагал некоторые его идеи, сформулированные в статье, опубликованной им под псевдонимом три года назад в момент политического кризиса. Конечно, у них много служащих, которые следят за выходящими в стране даже самыми маленькими журналами и при необходимости докладывают наверх. На днях он обратил внимание на статью Джеляля Салика и понял, что тот тоже какими-то путями добрался до его статей и тщетно пытается по-своему истолковать одну старую проблему.