Я, следователь.. - Вайнер Аркадий Александрович. Страница 4

Не отрывая глаз от паука, Прокудин ответил:

— Я уже сказал, где я вчера был. А в Ялте я не был, и продавать мне там нечего было. Нет у меня ничего для продажи.

Я кивнул и с упорством трактора повторил:

— Напоминаю вам о том, что следствию надо показывать правду.

Он сразу же согласился:

— Я и говорю, что был на полевом стане. Не торговал я на рынке. Так можете и записать.

Я записал. Помолчали немного, и мне стало казаться, что это звенит не муха, а тишина.

— Скажите, Прокудин, есть ли у вас оружие?

— Есть. Ружье-централка. Нож-секач, для рыбы. Нее.

— А нарезное оружие? Пистолет, например?

Он усмехнулся и в первый раз быстро, прострелом, взглянул на меня:

— Нет. Был когда-то пугач немецкий. «Вальтер», что ли. Но я его давно выбросил. Мне лишних приключений не надо.

Я повернул на сто восемьдесят градусов и «поехал» назад:

— Расскажите снова, где вы были и чем занимались со второго до четвертого сентября?

— Второго, то есть позавчера, я весь день был на седьмом полевом стане — ладил столовую для рабочих. Там и ночевал. Это видел тракторист Тоценко Василий, и он может подтвердить. Утром третьего числа я на велосипеде уехал к девятому вагончику — это самый дальний наш стан — чинил там стенки и крыльцо. Там же обедал и ночевал. Сегодня продолжал там работать и в поселок приехал часа полтора назад.

— Кто может подтвердить ваше пребывание в девятом вагончике?

— Сегодня там был наш бригадир Тришин, он принимал мою работу.

— А вчера?

— Вчера там никого не было, ведь стан — отдаленный, а работ никаких пока не ведется.

— Где же вы обедали вчера и сегодня?

— С собой были помидоры и хлеб. А вода там есть…

Лист дела 11

Не спеша, лениво истекала ночь, как смола из перевернутой бочки, звенели на жестяном карнизе окна дождевые капли, тусклым пятном маячила над головой мутная лампа. Я смотрел в лицо Прокудину, а он уставился в пол и уже не хорохорился…

Когда перелистываешь уголовное дело, возникает ощущение, будто без спросу открыл дверь в чужой дом, где поселилось горе, и много людей, которых это горе свело вместе. Одни люди это горе сотворили, другие — претерпели, третьи его увидели. И хотя вся моя работа связана с человеческим горем, я никогда не видел в уголовных делах таких уместных слов, как добрый или злой человек. Нет таких процессуальных фигур. Есть обвиняемые, потерпевшие, свидетели. И еще есть — подозреваемые.

Вот если сто раз повторить какое-нибудь слово, он потеряет форму, смысл, расплавится, как воск в ладонях. А с этим словом — «подозреваемый» — беда. Я сто пользуюсь им, но почему-то оно не деформируется от этого, не теряет своей жесткости и злобности. Когда мне приходится говорить кому-то: «Вы являетесь подозреваемым по делу…» — я боюсь, чтобы он не замети как я внутренне вздрагиваю.

Ну, с обвиняемым — понятно. Этому уже наступили на жало. А если подозреваемый — подозревается напрасно? Тяжело, противно подозревать. Даже — подонка…

Прокудин врет все. Или почти все. Он отрицает даже общеизвестные факты. С ним надо разобраться глубже.

…Если бы у Прокудина нашли какие-то вещи убитого, это могло бы пролить свет на многие обстоятельства…

Лист дела 12

Участковый Городнянский пошел к Прокудину домой — делать обыск.

За окном давно замолкла гитара, из дежурки приглушенно доносились голоса милиционеров, неразборчивые слова, бесформенные, неузнаваемые. Я сидел, откинувшись на стуле, прикрыв глаза, и пытался построить какую-то схему. Но все рассыпалось, сочилось между пальцами, как белый речной песок. Все это похоже на домики, которые дети строят поутру в песочнице. К обеду домики рассыпаются.

Прокудин ведет себя непонятно. И приятель его, Дахно, видимо, тот еще гусь. Но какая может быть связь между ними и убитым? Завтра Наташа улетит. В два часа дня… А может, погибший — все-таки иностранец? Возможно, возможно. Но там была машина. Его машина? Или чья? Катал он их, что ли? Да нет, ерунда все это. А может быть, он остановился на обочине, эти деятели подошли и ограбили, а потом убили? Вряд ли, чепуха. Хорошо бы позвонить сейчас Наташе. Спит уже. Говорить не захочет. Ладно, поеду завтра, провожу, постараюсь объяснить.

Отворилась дверь, и вошел Климов. Ему было неудобно уйти сейчас домой и очень хотелось спать, а по набрякшему лицу с мешками под глазами было видно, что он чертовски устал, и вообще эта петрушка ему совсем ни к чему. Я искренне сочувствовал Климову — в этом тихом месте сроду не бывало преступлений тяжелее, чем пьяная потасовка двух подгулявших курортников.

Я хотел ему сказать, чтобы он шел домой, но Климов опередил меня:

— Совсем замаялись?

— Ничего, я привычный.

— Давно такого не бывало. Отвыкли мы здесь от-такого. А борцы мои по молодости и вовсе не слыхивали.

— Какие борцы?

— Да работнички мои. Они же все время борются: первую половину дня — с аппетитом, а вторую — сном, — и, довольный своей шуткой, Климов засмеялся, тяжело колыша животом. Потом, посерьезнев, грустно сказал: — Вот только с пьяницами плохо. Никак мы это родимое пятно не выведем. Я слыхал, что в Москве указ против них готовят. Как там, у вас, ничего об этом не слышно?

По коридору затопали шаги, и в комнату ввалился Дахно, за ним вошел Городнянский.

Климов сказал:

— Вот он. Полюбуйтесь на него, пьяница проклятущий, бездельник! Ты у меня, Дахно, отгулял свое! Все! Отпелись твои песенки! Вот разберутся с тобой сейчас — или в тюрьму отсюда пойдешь, или работать. Другой дороги у тебя нету!

Лицо у Дахно было острое, наглое и испуганное. Косясь на меня, он одним духом, на высокой ноте, заблажил:

— За все оскорбления за ваши, дорогой начальник синих шинелей, я на вас не жалуюсь в высшие органы только потому, что люблю вас больше папы родного, поскольку я с детства круглый сирота!

— Нахал ты и пьяница, а не сирота! — крикнул Климов. — Давно пора самому детей кормить на свои трудовые денежки, а не захребетничать!

В их перебранке было что-то домашнее, семейное, и я видел, что Климов искренне переживает из-за того, что Дахно бездельник и пьянчуга, что так и не сумел он заставить Дахно идти работать, а теперь Дахно может попасть в тюрьму, и что он не верит в его причастность к убийству на шоссе. Тогда я сказал отчетливо и негромко:

— Расскажите, Дахно, откуда на вашем пиджаке кровь.

Климов сердито сопел и от волнения все время расстегивал и опять застегивал пуговицы пиджака. Дахно торжественно поднял перевязанную грязным бинтом ладонь и сказал голосом трагическим, но нежным:

— Из руки. Из моей руки эта кровь…

— Точнее?

Дахно воздел другую руку и на мгновенье замер, а затем бросил их вниз, как дирижер в заключительном пассаже. Огромный, остро выпирающий кадык прыгнул на худой грязной шее.

— Точнее некуда, — сказал он с искренней жалостью к себе. — На грузовике руку поранил. О грубый железный засов на борту. В момент перелезания через вышеуказанный борт в кузов. Во время движения вышеупомянутого грузовика по шоссе. И брызнула кровушка на мой красивый пинжачок.