Мы расстреляны в сорок втором - Пархомов Михаил. Страница 10

Тут меня окликают по имени. Девушка с накрашенными губами виснет на руке у полнеющего военного с двумя шпалами в петлицах. Она в голубом шелковом платье с оборочками, в лакированных туфельках на высоченных каблуках. Слышно, как на военном потрескивают желтые ремни: портупея, полевая сумка с компасом, пистолет в кобуре… Нет, его я не знаю. А вот девушка… Да это же Тонина подруга, Валентина!

— Знакомьтесь, — говорит она сладким голосом. — Я вас так давно не видела. Где вы пропадали?

Кажется, она не понимает, что сейчас война. Похоже, она и впрямь ничего не понимает. Иначе она бы не вырядилась так.

Все же я козыряю ее спутнику.

— Чепуха, ерундистика, — говорит он небрежно. — Плюньте на все эти формальности, старшина. Какие могут быть счеты между фронтовиками? Пуля не разбирает, где майор, а где старшина. Все там будем.

Он машет рукой и продолжает:

— Да, такие-то дела… Сводку сегодня слыхал? Нет?.. Швах! Поэтому, как говорится в священном писании: «Пей-умрешь, не пей-умрешь». Так лучше уж пить, правда?

Он мелко хохочет, вытирает пухлые губы платочком и приглашает:

— Поедем, что ли, старшина? Давай за компанию, не стесняйся. У меня машина за углом. Только что, понимаешь, удалось для нужд армии реквизировать в этом кафе ящик бенедиктинчика. Ликер, скажу тебе, первоклассный. Слюнки текут.

— В самом деле, поехали, — говорит Валентина. — Я теперь совсем одна… Соседей нет, мать в госпитале дежурит. Вся квартира к нашим услугам. Посидим, потанцуем под патефон. Будут еще военные. И девушки тоже. Поедем.

— И Тоня будет?

— Тоня? — Валентина гримасничает. — Нет, мы с ней разошлись, как в море корабли. Она из себя строит…

Но дальше я уже не слушаю.

Тоня встречает меня в передней. Она похудела. На меня смотрят запавшие серьезные глаза.

Мне повезло: я пришел в самый раз. Только сегодня Тоня вернулась. Как, я не знаю, что за городом роют окопы? Мобилизованы сотни людей.

Она рассказывает о событиях последних дней. Открылись госпитали для тяжелораненых, которых привозят с фронта. На железнодорожном и на речном вокзале работают эвакопункты. Не стало соли, мыла и спичек. За керосином очереди. Но самое страшное не это. Страшнее всего слухи. Всюду шепчутся. Будто бы в Боярке, в тридцати километрах от Киева, высадился парашютный десант, и все диверсанты одеты в милицейскую форму. Будто бы уже сдана Винница. Слухи ползут, ползут…

— Если бы ты знал, как я ненавижу паникеров, — говорит Тоня. — Я бы их судила по законам военного времени. Что, разве я не права? Я киваю.

Тоня работала чертежницей в проектно-конструкторском бюро. Там у них было свыше ста человек. А теперь осталось меньше двадцати. Молодые на фронте, пожилые ушли в ополчение. И только один крикун, который громче всех кричал о бдительности и о том, что все должны оставаться на своих местах, втихомолку — дворничиха видела — погрузил вещи на грузовик и ночью укатил из города.

— Даже фикусы прихватил, — говорит Тоня, — объяснив дворничихе, что они нужны для маскировки.

Тоня кривит губы в злой усмешке. Последнюю неделю она рыла окопы. Спать приходилось на голой земле, питаться — зелеными помидорами. Несколько раз на них налетали немецкие самолеты. Обстреливали из пулеметов. И было много убитых.

Она умолкает. Я осторожно глажу ее руку. Мои пальцы задевают за твердые бугорки мозолей. Милая, родная моя. Такая ты мне еще дороже. Сегодня я еще сильнее люблю тебя.

— Почему бы тебе не уехать? — спрашиваю я осторожно. — Ты сама говорила, что ваше бюро переводят в Харьков.

— Нет, я никуда не уеду, — говорит Тоня. — Не забывай, что у меня отец. Ты ведь знаешь, он работает на электростанции. Кто же будет за ним ухаживать?

Она права. Больше я не настаиваю.

— Только что я видел Валентину, — говорю я. — Встретил ее на улице с каким-то военным возле кафе «Красный мак». Накрашенная, хохочет…

Тоня пожимает плечами.

— Это что-то вроде истерики,-говорит она. — Пусть это тебя не удивляет. Решила, что настал конец света. Ну, а перед смертью, известно, не надышишься…

— Ты ее оправдываешь?

— Я? Нет. У меня достаточно сил… Танцевать и смеяться, когда вокруг столько горя? Нет…— она качает головой. — Знаешь, я как-то старше стала; сама себя не узнаю.

Она снова задумывается. Молчит, сжавшись комочком на диване. Очнувшись, спрашивает, голоден ли я, и, не ожидая ответа, выходит на кухню. Потом садится напротив и, подперев голову рукой, смотрит, как я жадно поглощаю холодные вареники.

В комнате тикают часы. Качается медный маятник. Время не остановить, стрелки приближаются к трем.

— Тебе пора, — говорит Тоня. Она поднимается, подводит к письменному столу отца, открывает средний ящик, выдвигает его и берет из отцовского «НЗ» пачку «Казбека». Наделяет меня домашним печеньем и на какое-то мгновение задумывается. Все ли? Нет, не все. Сняв со стены свою фотографию, вынимает ее из рамки и отдает мне.

Прощаемся мы на лестнице.

Тоня долго держит мою голову в своих ладонях, смотрит, не отрываясь, в глаза. Потом говорит то, что говорят все женщины в таких случаях:

— Береги себя, слышишь?

Вернувшись на корабль, я докладываю командиру, что приказание начштаба выполнено. Семин, в майке с широкими вырезами, сидит на своей койке в каюте. Случайно мой взгляд падает на календарь. Сегодня 12 июля. Я запоминаю это число. Ведь вчера ночью немецкие танки прорвались по Житомирскому шоссе почти к Святошино. А Святошино это дачный пригород, это уже Киев.