Ларец Марии Медичи(без илл.) - Парнов Еремей Иудович. Страница 40

— Этому многие поверят. Звучит-то правдоподобно.

— Ничего. К такому мы уже давно привыкли. Не испугаешь. Главное, что провокационная кампания в прессе явно сорвалась. Тут надо отдать должное этой заметке. — Генерал щелкнул пальцем по вырезке из официоза.

— Заметке? — с невинным видом переспросил Люсин.

— А? — Генерал озадаченно посмотрел на него и вдруг рассмеялся. — Ладно, один-один… Между прочим, у меня был утром сотрудник консульского отдела. Вы, кажется, с ним знакомы?

— Да. Он присутствовал при осмотре вещей в гостинице.

— Знаю, — кивнул генерал. — Он производит хорошее впечатление. Прекрасно понимает, что за тип этот Свиньин, но дело есть дело… Теперь, после раскрытия этого маскарада с усами, они вряд ли станут нас особенно торопить. Совершенно ясно же, что тут нечисто… Так вот, он осведомился о вашем здоровье, тепло отзывался о вас и просил передать, что тот аметистовый перстень епископский, безусловно, не принадлежит Свиньину — у того пальцы, толще. Откуда этому очаровательному дипломату известно, что вы заинтересовались колечком?

— Не так-то он прост, — буркнул Люсин. — Его поведение при осмотре заставило меня насторожиться. Боюсь, что все его очарование, великосветские манеры, так сказать, только маска. Под его доброжелательной незаинтересованностью и внешним безразличием на самом деле скрывается пристальное внимание… Возможно, он тоже, пусть косвенно, участвует в этой игре.

— Вот как?.. Хорошо. У вас все, товарищ Люсин?

— Все. Разрешите идти?

— Пожалуйста. — Генерал привстал и протянул ему руку. — Вы хорошо поработали. Продолжайте в том же духе. У нас с вами ничего не меняется. Дело нужно кончать.

Глава 10

Беда

Вера Фабиановна была серьезно больна. Льва Минеевича поразил витавший по квартире горьковатый больничный запах. Он чувствовался в кухне, где на засаленной четырехконфорочной плите кипели какие-то кастрюльки и зеркальные коробочки со шприцами, в комнате же больной — там хлопотала сиделка в белом халате — даже пощипывало глаза.

Но беспокойство Лев Минеевич ощутил еще раньше, во дворе.

Как стремительно нарастали тревожные признаки… Лев Минеевич по привычке хотел было заглянуть в окно… Но у кого он мог одолжить скамеечку? Полная дама с вязанием сидела, очевидно, дома или ушла на базар. Вообще двор был пуст, хотя день стоял жаркий и душный. Лев Минеевич отступил назад и, встав на цыпочки, попытался все же разглядеть, что происходит за кружевной занавесью. Но что он мог увидеть сквозь узорчатые дырочки? Темноту? Что же тогда поразило и даже слегка взволновало его? Он не увидел на подоконнике кошек…

Впрочем, можно ли считать все это предвестием тревоги? Вряд ли… Просто Лев Минеевич вошел в подъезд, мучимый сомнениями: Верочки могло не оказаться дома.

Но когда на его стук дверь открыла незнакомая женщина в белом халате, открыла, не спросив, он сразу понял, что случилось неладное.

— В чем дело? — шепотом спросил он сиделку. Но та только приложила палец к губам и провела его в кухню, где колыхались в струях пара подвешенные над плитой какие-то белые тряпки. Тут-то и уловил Лев Минеевич специфический этот запах лекарств не лекарств, карболки не карболки, а грозной какой-то беды. Сердце сразу защемило, а глаза и ноздри как бы учуяли накат слез, словно вдохнул Лев Минеевич лютый дух свеженарезанного лука.

— В чем дело? — он едва шевелил посеревшими от волнения губами.

— Вы кто будете этой гражданочке? — Сиделка повела головой в сторону темневшего за кухонной дверью коридора. — Не родственник?

— Приятель я ей, близкий, можно сказать, друг. А что случилось?

— Случилось. — Вытянув губы, энергично кивнула она, и белый треугольник косынки взметнулся и тотчас опал, как флаг капитуляции. — То и случилось, что инсульт у нее, удар, значит.

— Как же так? — Лев Минеевич выбросил вперед раскрытые ладони и завертелся на одном месте. — Как же так?

Кого он спрашивал? Пожилую сиделку? Бога? Окутанные горьким паром никелированные бачки?

— Очень даже просто. Сосудик в мозгу лопнул — и готово! — охотно объяснила словоохотливая сиделка и со знанием дела добавила: — Видать, давление подскочило или там протромбин.

— Это опасно?

— Еще бы не опасно! — Она даже улыбнулась наивности маленького старичка и, видимо, решив, что в отличие от близких родственников друзей щадить нечего, любезно добавила: — Исключительно опасно! Положение очень даже серьезное. У-гро-жа-ющее!

«Вот оно как!» Едва сдерживая слезы, Лев Минеевич глубоко и шумно вдохнул через нос.

— Но она… не умрет? Нет? — Голос его сорвался.

— И-и, милый! Кто же это знает? Только врач сказывал, — она вновь заговорила шепотом, — случай очень тяжелый. Так-то… Может, и помрет. — Но, глянув на оцепеневшего от горя старичка, она сжалилась. — А ежели выздоровеет, то, Бог даст, может, и не помрет.

— Когда это случилось?

— А я почем знаю? Меня дежурить сюда прислали, а что да как, не сказывали. Инсульт кон-стан-тировали тяжелый, полный почти паралич.

— Паралич! — схватился за голову Лев Минеевич.

— Ага. Раз инсульт, так, стало быть, паралич. Так что я ничего тут не знаю. Я здесь с двух часов.

Сиделка, простая душа, говорила правду. Ее прислал врач «неотложной помощи» подежурить у постели тяжелой больной и сделать ей необходимые вливания. Он поступил так на свой страх и риск, ибо не должен был да и не имел на то права ради одного больного посылать медсестру, которую практически не мог заменить. Тем более что был он уверен в скором конце. Впрочем, может быть, именно поэтому и послал он Пелагею Кузьминичну, опытную сестру с тридцатилетним стажем, к умирающей одинокой старухе.

«Неотложку» вызвала Эльвира Васильевна — соседка по квартире. Торопясь на работу, вышла она утром в кухню вскипятить чайничек, но не нашла спичек. Пошарила на деревянной полочке возле плиты, заглянула в шкафчик: сначала — в свой, потом — в соседский, но спичек не обнаружила.

Тогда она осторожно, чтобы не разбудить, постучала в дверь Веры Фабиановны. Никто не отозвался. Она постучала сильнее, но опять соседка не откликнулась на ее стук.

Эльвира Васильевна в досаде пожала плечами, на всякий случай стукнула в дверь кулаком и при этом случайно отворила ее.

«Как? Вера Фабиановна ушла, не заперев комнату? Нет, этого просто не может быть», — подумала Эльвира Васильевна и, решительно откинув загремевшую бамбуковую занавесь, вошла. И тут же в ужасе закричала.

Вера Фабиановна лежала на полу, неестественно заломив под голову левую руку, в правой она крепко сжимала старинный черепаховый лорнет. Один глаз ее был прищурен, а другой широко и страшно открыт. Не мигая, пристально глядел он на окаменевшую Эльвиру Васильевну.

Кто может сказать теперь, как долго длилась эта немая сцена? Эльвире Васильевне показалось, что прошла чуть ли не вечность. Но, скорее всего, она сразу же кинулась прочь и, как была в скромном халатике и бигуди, понеслась к соседям на второй этаж.

Что было потом? А все, что бывает в подобных случаях. Побежали вниз и всем скопом, а потом еще раз, уже по одному, вошли в комнату. Убедились. Затем, присев на корточки, по очереди пощупали отсутствующий пульс, приложили зеркальце к губам, спорили — запотело оно или нет. Наконец сошлись на том, что старуха, возможно, все еще жива, хотя находится в глубоком обмороке, и вызвали «неотложку».

Врач, таким образом, застал больную, лежащей на полу. В спорах и хлопотах никто почему-то не догадался перенести Веру Фабиановну на кровать. Возможно, по той простой причине, что в глубине души каждый считал ее мертвой, а в этом случае до прихода официальных лиц лучше оставить все как есть. Но может, это и к лучшему, потому как, перенеся больного на кровать, состояние его вряд ли улучшишь, навредить же можно всегда.

Одним словом, когда молодой, симпатичный врач с чемоданчиком в руке и болтающимся на груди стетоскопом вбежал в развевающемся халате и комнату больной, он застал ее лежащей на полу и неестественной позе, с лорнетом в руке. Все говорило за то, что недуг захватил Веру Фабиановну врасплох.