Мальтийский жезл [Александрийская гемма] - Парнов Еремей Иудович. Страница 88

— Барбарис.

— Вывод не напрашивается? — Березовский обласкал Люсина взглядом. — Не можешь? А ведь, кажется, кто-то хвастал умением логически мыслить!

— Ладно, сдаюсь, — покорно признал свое поражение Люсин. — Объясни.

— Между тем ларчик, как всегда, открывается просто, — Березовский торжествующе вскинул руки и, словно хирург перед операцией, нетерпеливо пошевелил пальцами. — Более чем! Берем одиннадцать драхм или там гран адониса, десять барбариса, девять розовых лепестков et cetera [171], вплоть до ирного корня, сиречь аира, коего отвешиваем в количестве одной драхмы. Идея ясна?

— Остроумно. Ты это сам придумал или были какие-то отправные точки?

— Пока это только гипотеза, — со сдержанной гордостью признался Березовский. — Творение чистого разума, но чем дальше, тем больше она мне нравится.

— От скромности ты не умрешь.

— Фи! Какая унылая пошлость… В самом деле, я абсолютно не вижу противоречий. Все великолепнейшим образом укладывается в схему. И главное — полностью в стиле эпохи! Вспомни всякие магические квадраты и прочие герметические забавы!

— Поздравляю, Юрок, идея действительно конструктивная. И очень привлекательная с чисто эстетической стороны.

— Пол Дирак, предсказавший позитрон, говорил, что выведенное им математическое уравнение слишком красиво, чтобы не быть верным. И что ты думаешь? Вскоре этот самый позитрон обнаружили в космических лучах. Красота дается нам, чтобы мы могли не только умом, но и сердцем постигать гармонию мира.

Тусклый, размытый туманом горизонт с едва проглядывающей щетиной леса странно преобразился, пронизанный свечением необозримых далей. Казалось, что и вовне и внутри спадали тяжелые пропыленные шторы и, соединяя внешнее с внутренним, готов был хлынуть невиданный свет. И мучило ощущение немоты, невозможности определить при помощи слов этот всеохватный космический процесс, когда отовсюду распахивалась и властно звала беспредельность, освобождая от мельтешения привычек и сиюминутных забот.

— Тебе не интересно? — с участием и затаенной тревогой спросил Березовский.

— Я просто не умею сказать, как мне интересно! — Люсин запрокинул голову и закрыл глаза. — Я уже не верил, что оно еще когда-нибудь вернется к нам.

— Оно вернулось, — Березовский понял его с полуслова. — А вместе с ним и, волнующее предчувствие тайны, и печаль о несбыточном. Наверное, мы опять не дойдем до конца, и золотая манящая нить, соединившая материки и эпохи, скроется с глаз в тот самый момент, когда в ушах уже будут звучать победные марши. Что с того? Мы ведь тоже не вечны. Ввяжемся, как говаривал Наполеон, а там посмотрим, что из этого выйдет. Может, эта игра и вовсе лишена смысла, а может, смысл в ней самой.

— Ты становишься мудрым.

— Я становлюсь старым, что значительно хуже. И ты, между прочим, тоже, дружище. Пусть все у нас будет, как прежде, и мы будем просыпаться по утрам с радостным предчувствием близкого чуда.

— Ничего такого уже не будет. Мы меняемся не только потому, что стареем. Беднеет наш мир, когда из него уходят близкие люди.

— Ты прав! Ты безмерно прав! — порывисто вскочил Березовский. — Горькая накипь потерь затягивает не только раны, но и пустоту, которую нечем, некем, вернее, заполнить. И все же, — запрокинув голову, он соединил пальцы у себя на затылке, — жизнь великолепна… Смотри-ка, солнце уже проглядывает! — закончил вполне буднично.

— Великолепна, приманчива и великолепна, — согласно вздохнул Люсин, — хотя дважды нельзя вступить в одну и ту же реку.

— Вздор! Никогда не повторяй прописных истин. Когда я переходил по Карлову мосту через Влтаву, то всякий раз ловил себя на мысли, что прошлое не исчезает. Оно ждет, словно мир духов у Гете, куда всегда открыта дверь. Стоит лишь по-настоящему захотеть, душевно настроиться. Деревья помнят о минувшем, небо, вода. И камни помнят. Я гладил шершавый, черный от времени известняк статуй и, хочешь верь, хочешь не верь, ощущал биение пульса. Это метрономы плененного времени отстукивали в каменных жилах. И золоченые нимбы горели в лучах зари, и звездочки в тонких венцах, и вещие письмена: «Кодауш, кодауш, кодауш».

— Фантазер! — Люсин растроганно рассмеялся. — Может быть, ты и прав. По крайней мере, ты сам не меняешься совершенно. Седина, конечно, не в счет. Это мелочь… Вернемся, однако, к нашим драконам.

— Ты, я вижу, подпал под обаяние Бариновича, — с затаенной ревностью заметил Березовский.

— Допустим, ты верно разгадал эту абракадабру, и нам полностью известен состав, но что дальше? Рецепт приготовления мы едва ли сумеем восстановить.

— Лично я и не ставил себе подобной задачи. И вообще не знаю, кому она по плечу. Солитов, возможно, и разгрыз бы сей твердый орешек, а так… — Березовский безнадежно махнул рукой. — Считай, что к электрическим батареям Вавилона и греческому огню прибавился еще один исторический курьез. А ведь соблазнительная приманка: заснуть на излете жизни, с тем чтобы восстать средь новых поколений. Их «преимущественные величества» знали, что прятать в гроссмейстерском жезле!

— Развей, пожалуйста, эту тему. Тогда по телефону я, извини, почти ничего не понял.

— Ну да ладно, чего с тебя взять?.. Главное, что прицел был взят верный. Тут целиком и полностью твоя заслуга, вернее, Георгия Мартыновича. Он совершенно правильно расчихвостил мои измышления насчет жезла, наши с тобой измышления, Люсин! Слова «жезл императора мальтийский хранит содружество ключа» мы действительно поняли тогда слишком буквально. Тем более что жезл у императора, сиречь Павла Петровича, был уже не тот. Подлинный скипетр великого магистра Гомпеша с секретной запиской внутри Литта куда-то припрятал. Копию всучил хитрющий иезуит. Видимо, у него были для этого достаточные основания. Павел, таким образом, стал первым из магистров, которого обделили священной прерогативой.

— Значит, раньше каждый новый магистр получал вместе с регалиями и саном своего рода эликсир бессмертия, продления жизни, я имею в виду?

— Совершенно справедливо. Отсюда, возможно, и титул «преимущественное величество». Преимущество, как видим, немалое. Оно позволяло главе ордена как бы продолжить свое попечение за соблюдением устава. Согласно тайной регламентации, выборы нового великого магистра могли быть отсрочены единогласным решением капитула на двадцать четыре года. Чуешь, откуда ветер дует?.. Это свидетельствует о том, что уснувший под действием эликсира владыка продолжал оставаться формальным главой ордена. Вот уж власть так власть! Ни императорам, ни папам, ни даже генералам иезуитского ордена такая и не снилась.

— Преимущество и в самом деле заманчивое, — с некоторой долей сомнения заметил Люсин. Стараясь не подпасть под обаяние вдохновенного творческого порыва, он оставался настороже. Березовский умел сочинять на лету. — И кто-нибудь им воспользовался?

— Насколько мне удалось установить, никто. Одни собирались, но не успели — опередила смерть, другие не решались, третьим помешали роковые стечения обстоятельств… Интересно, осмелился бы Солитов на такой опыт?..

— С какого примерно времени известен рецепт?

— С начала четырнадцатого века, когда Филипп Четвертый Красивый, обвинив орден храмовников в богохульстве и непотребстве, истребил всю его верхушку вместе с великим магистром Жаком де Моле. Хотя король Франции и сумел в конце концов прибрать к рукам несметные богатства ордена, кое-что отошло к братьямиоаннитам, которых объявили формальными наследниками. Филиппа прежде всего волновал голый чистоган, поэтому на всякого рода регалии, священные реликвии и прочую дребедень он смотрел сквозь пальцы. Лишь по этой причине рецепт избежал огня, безжалостно пожравшего все орденские архивы, и сохранился для поколений. Тайну свято берегли, передавая лишь из рук в руки, но, несмотря на самую строгую конспирацию, кое-что все же просочилось. В замке Рогана мне удалось узнать, как это произошло. Но это так, замечание по ходу…