10 лет и 3/4 - Паронуцци Фред. Страница 10

Я живу на проспекте Освобождения, и в нашем доме много кого понамешано. Самый черный у нас Ноэль, а самый башковитый в смысле математики – Азиз.

Азиз, по утверждению нашей учительницы, живое доказательство того, что не все итальянцы каменщи­ки, не все поляки пьяницы и не все арабы ездят на подножках мусоровозов и клянчат семейные посо­бия. Так говорит наша учительница, и слова ее вселя­ют надежду.

Отец Азиза приехал в наши края из Магриба, один-одинешенек, трудился на заводе, жил за теннисными кортами, в одной из крошечных хижин, тесно примы­кающих друг к другу, по виду напоминающих кроль­чатники с изгородями наподобие бумажных. Как-то зимним утром один из тамошних жителей не сумел проснуться: окоченел насмерть, как цыпленок в холо­дильнике…

После этого печального происшествия городские власти прислали своего человека в полосатом галстуке и при портфеле, который со знающим видом за­причитал, что так не годится, обстановка в этом райо­не нездоровая и всех бедолаг нужно срочно пересе­лять. Бедолаг отправили в восьмерку-четверку, а не­которых к нам, на проспект Освобождения…

У Азиза есть старший брат Мустафа, который в свои восемнадцать лет так и не поумнел на голову. Он вообще не похож на других Будуду: есть в нем что-то китайское. Однажды я встретил его в бакалейной лавке мамзель Пуэнсен, и он вместо приветствия так вмазал мне по уху, что я свалился прямо в кучу туа­летной бумаги.

Еще у них есть Науль, самая красивая девушка в до­ме после моей сестренки Наны, Имад и младшенький Абдулла, который недавно обнаружил у себя письку и с тех пор все никак не может нарадоваться.

В общем, молодняка у нас полно, и я полагаю, что для страны это очень здорово. Правда, некоторые со мной не согласны.

* * *

Мадам Гарсиа, например, считает, что от иностранцев плохо пахнет, но, на мой взгляд, все иностранцы разные.

Скажем, мсье Китонунца, папа Ноэля, и одевается, и благоухает как никто иной: галстук у него розовый, бабочкой, рубашка белая, выглаженная – ни единой складочки!

В воскресенье, в День Всех Святых, погода стояла теплая, будто в августе (только на Мирантене уже по­висла снежная шапка). Мсье Китонунца вынес во двор раскладной стульчик, уселся и принялся читать стихи, написанные другими элегантными черными мужчинами.

Я гонял вокруг дома на велосипеде, пытаясь побить рекорд, но, завидев его, притормозил и полюбопыт­ствовал:

– А что это вы читаете, мсье Китонунца?

Он взглянул на меня поверх очков, улыбнулся и произнес, теребя тонкие усики:

– Стихи негров, дружок.

– «Негры» говорить неприлично, – заметил я, – потому что все расы равны.

Он рассмеялся от всей души, прямо-таки зашелся от смеха, наверное, у него на родине все так сме­ются.

– Равенство рас, дружок, – это отдельный раз­говор, – сказал он мне. – Дай-ка я тебе лучше почи­таю негритянские стихи.

– Идет, – ответил я.

И он прочел мне стихотворение:

Женщина голая, женщина черная,
Твой цвет – сама жизнь, твои формы – сама
красота!
Я взращен в твоей благодатной тени;
твои нежные руки защищали мои глаза,
И я вновь открываю тебя в этом знойном,
палящем краю,
С высоты перевала – обетованную землю,
И стою пораженный, сраженный твоей красотой,
Словно молнии вспышкой [24].

– Сильно сказано, – констатировал я. – Только, похоже, я не слишком разбираюсь в африканской по­эзии, потому что ничего не понял.

– Как, совсем ничего? Ты уверен? – забеспокоился он.

– На уровне интуиции я бы сказал, что речь идет о женщине, которая прогуливается без ничего, – отве­тил я. – Вроде мадам Фобриу, которая выставляет на всеобщее обозрение свои вторичные половые приз­наки и некоторые первичные. Но в Африке все долж­но быть по-другому, там же чертовски жарко…

Тогда мсье Китонунца предложил, что еще раз про­читает мне первые строки, а я буду внимательно вслу­шиваться в каждое слово. Наша литературная дис­куссия оживлялась, и я даже стал понимать, почему мсье Китонунца был у себя на родине великим педа­гогом и почему здесь, в Южине, ему сразу предложи­ли сесть за руль мусоровоза. (Обычно на эту ответ­ственную должность переходят с повышением те, кто раньше ездил на подножке мусоровоза…)

– Вот как ты думаешь, – спросил он, – что общего у поэта с этой женщиной? Они знакомы?

Он еще почитал отдельные строчки, а я включил мозги на полную мощность, чтобы не ударить лицом в грязь. Мне нравился папа Ноэля, и голос у него был такой нежный.

– Мне кажется, – начал я, – правда, я не уверен, но мне кажется, что поэт встретился в ванной со своей мамой и увидел, какая она красивая без ничего, вся черная-черная, и живот у нее такой мягкий, из кото­рого он вылез… Он успел позабыть, какая у него заме­чательная мама, и вдруг понял, что его детство было таким спокойным, потому что она его защищала (так бывает, когда за горой слышен гром, а с нашей сторо­ны небо синее, ясное), а когда мама обнимает своего ребенка, ему ничего не страшно…

– Прекрасно, – сказал он. – Замечательно… А тебе, дружок, приходилось испытывать что-нибудь подобное?

– Ну а как же, – ответил я. – У нас, в семье Фаль­коцци, принято ходить по квартире без ничего. Мы комплексами не страдаем…

– Я не это имел в виду, – уточнил он. – Приходи­лось ли тебе чувствовать, что кто-то или что-то защи­щает тебя?

– Разумеется, – ответил я, – я постоянно это чувствую, в этом вся прелесть семейной жизни. А еще иногда я бываю в Аннюи и смотрю на Монблан… Он один возвышается надо всем остальным, и я пони­маю: ему-то никто не нужен, но он всегда будет там возвышаться, и это и есть вечность. Он меня, конеч­но, не замечает, потому что по сравнению с ним я сов­сем крошечный, но в нем столько силы, что один взгляд на него придает мне смелости…

Мсье Китонунца просветлел. Он был доволен, что я делаю такие успехи в постижении африканской поэ­зии.

– Прекрасно, дружок, – похвалил он меня. – Ты очень тонко все прочувствовал. А теперь давай пой­дем еще дальше. Попробуй догадаться, что стоит за образом матери, взрастившей поэта? Кто эта женщи­на, от любви к которой разрывается его сердце?

– Может быть, женщина – это и есть Африка, – предположил я, и эта была полная победа!

Я бы не хотел никого ругать, но говорить о литера­туре с мсье Китонунца мне понравилось куда больше, чем сидеть на уроках нашей училки мамзель Петаз.

* * *

В школе нас учат всяким увлекательным вещам, но не всегда…

Иногда наши художественные способности подав­ляются, и самовыразиться нам не дают.

Например, музыку в нашем классе ведет мсье Кас­таньет, по вторникам, с утра. В жизни музыка нравит­ся мне так же сильно, как книжки, девочки в одних трусиках и заснеженные вершины, но уроки мсье Кастаньета – это совершенно из другой оперы.

Когда он входит в класс, все вытягиваются в струн­ку и хором приветствуют его: «Здравствуйте, госпо­дин Кастаньет», а он сухо так отвечает: «Присажи­вайтесь» – и бросает на нас косые взгляды, будто по­дозревая в самых что ни на есть преступных намере­ниях на свой счет.

Потом мы открываем тетради по музыке на опреде­ленной странице и начинаем:

Безвременники в лугах
Расцветают, расцветают,
Безвременники в лугах,
Август на дворе.

Петь нам полагается каноном, но ничего путного из этого никогда не выходит, зато учитель музыки прос­то выпрыгивает из штанов и вопрошает, сознаем ли мы, куда движется наша родная Франция и что ее ждет, если эти сопляки (то есть мы) даже не способны спеть народную песню, а на радио, на радио-то что творится, полнейший разгул, варварские ритмы, ка­жется, будто мы за границей… Нет, он не в силах вы­носить наше мерзкое пение и потому достает дудку.

вернуться

24

Леопольд Седар Сенгор. «Женщина черная». Сборник «Chants d'ombres», Le Seuil, 1945.