Я всей душою с вами, львы! - Паттерсон Гарет. Страница 26

Я позвал львицу тем кличем, которым подзывал своих львов:

– Аау-у-вы! Аау-у-вы! (Где-е-е вы? Где-е-е вы?)

Дальше произошло то, от чего сердце у меня чуть не разорвалось. Львица бросилась ко мне – я не сразу узнал ее, а она меня – сразу! Я стал внушать себе: «Нет, это не Фьюрейя. На мой зов могла ответить и другая львица». Тут я услышал слова Джулии: «Поди к ней, Гарет, поди к ней…» Недавно я спросил у нее, почему она мне это сказала, и Джулия ответила: если бы это была другая львица, она убежала бы, как только я выйду из машины, а если Фьюрейя, мне все равно пришлось бы к ней подойти…

Я вышел из машины. До меня донеслись слова управляющего:

– Ты что, очумел? Она же только что загрызла человека!

Но я не хотел ничего слышать. Я подошел к ней молча. Это была последняя наша с Фьюрейей встреча.

Я позвал ее по имени. Она отозвалась – мне показалось, что она сконфужена. Я наклонился к ней и почувствовал беспомощность – и свою и ее, – как будто мы оба сознавали, что ничто не может предотвратить ее казнь за преступление, в котором ее обвиняет человек. Чувство между нами было почти ощутимым, оно окутывало и нас, и всех, кто был нам близок. Как хотел бы я, чтобы мы остались в том мире, который был для нас родным, – львином мире! Я тихо спросил ее: «А где же детеныши?» – оглянулся и не увидел никаких признаков их. Но вид стоящей рядом машины мигом вернул меня в мир людей. Я побыл с львицей еще немного. Мне так не хотелось расставаться с ней!

Когда я вышел из машины и направился к львице, управляющий спросил Джулию: «Вы уверены, что он в своем уме?» – «Да», – ответила Джулия. Он стал наблюдать за мной и Фьюрейей, а Джулия в какой-то миг подняла на него глаза. Как она потом рассказывала, управляющий, очевидно, испытывал странные чувства. В эти краткие мгновения ему в первый и последний раз открылась колоссальная глубина отношений между львами и мной, наша великая любовь.

Я встал и, прежде чем покинуть ее, сказал несколько ласковых слов. Когда я садился в машину, слезы подступили к глазам, но все-таки мне удалось сдержаться. Сквозь моросящий дождь я взглянул на Фьюрейю – я знал, что вижу ее в последний раз на этом свете.

Управляющий снова поехал туда, где лежало изувеченное тело Исаака, дал указания тем двум мужчинам и двинулся дальше. По дороге я снова увидел явные следы того, что жертву волокли, – они тянулись почти километр от того места, где жили работники лагеря. Следы были по большей части трудноразличимы из-за каменистой почвы и, разумеется, из-за прошедшего дождя. «Зачем им понадобилось столько волочить его с места убийства? – подумал я. – Да и на морде, щеках и усах Фьюрейи не было никаких следов крови». Но эти вопросы вскоре затерялись в глубинах моего рассудка и всплыли только несколько дней спустя.

Мы с Джулией были в таком шоке, что, как ни странно, нам даже не пришло в голову, что Фьюрейя и детеныши могут быть и непричастны к смерти Исаака. Но нам сказали, что произошло, нам так сказали!!! Боже мой, почему я не сумел трезво взглянуть на случившееся? В моем мозгу зафиксировалось, что ситуация безнадежна, что Фьюрейя, Сала и Тана будут застрелены – таков закон в отношении зверя, убившего человека. Я ничего не мог сделать, чтобы предотвратить это. Помню, в уме у меня вертелась одна фраза: «Естественно, застрелен будет только лев, виновный в происшедшем». Ну почему я тогда не подумал, как можно доказать, какой лев нанес смертельное увечье? Если бы эта мысль пришла мне в голову, я сам осмотрел бы место, где, по сообщениям, был убит Исаак, – у меня ведь глаз наметан, я мог бы отыскать и другие знаки и выдвинуть аргументы в защиту своих львов.

Мы протряслись до границы, где располагалась контора управляющего. Туда же подкатила полицейская машина и остановилась возле нас. Из нее вышел мой друг – сержант Тау (что, по иронии, означает «лев»!). Управляющий сказал ему: «Это были львы Гарета», и Тау посмотрел на меня печальным взглядом – он так долго был моим сторонником, хранил, словно сокровища, мои книги и был очарован моими отношениями со львами.

Судьба львов была предрешена. Я чувствовал, будто мы с Джулией и Фьюрейя с детенышами находимся в вакууме – сколько бы мы ни кричали, нас все равно не услышат. Мы были лишены голоса. Я впервые в жизни не мог вымолвить слова от имени львов. Боже! Почему я не сказал, что все виденное – только свидетельство, но никак не доказательство!

В конторе я встретил директора Департамента охраны дикой природы, который с огорчением сказал мне: «Да, Гарет, сделать ничего нельзя. Сам понимаешь, что теперь будет». Он вышел и в сопровождении специалистов по выслеживанию зверей направился к туристическому лагерю. Их полуавтоматические ружья были наготове и только ждали команды: «Пли!»

Как ни душераздирающе это звучит, но в тот момент мне казалось, что единственное, что я мог сделать для своих львов, – это попросить умертвить их как можно безболезненнее. Я не раз убеждался, что сотрудники Департамента охраны дикой природы – никудышные стрелки. Я сказал об этом управляющему и попросил – пусть его люди заверят, что львы умрут без мучений, ужаса и агонии. Тот ответил, что его люди сделают все, как надо.

Когда мы уже собирались уходить, он вдруг вспомнил про Рафики и сказал, что ее следует застрелить или удалить из региона.

– Нет! – возразил я. – Она ни в чем не виновата. Ее не было с ними в прошлую ночь. У меня есть доказательства – она завалила канну как раз возле моего лагеря.

Не могу объяснить, почему он вспомнил о Рафики. По закону отстрелу подлежат только животные, виновные в гибели человека. Я чувствовал, что его заявление неуместно и несправедливо.

Борьба за свободу Рафики только начиналась.

Теперь мы с Джулией с трудом припоминаем, что еще произошло в тот день. Я смутно помню звонок заместителю директора Департамента охраны дикой природы г-ну Нчунга – тому самому, что благосклонно санкционировал перевозку моих львов из Кении в Ботсвану после гибели Джорджа. И вот теперь он вынужден санкционировать смерть одного из этих львов и еще двух детенышей, рожденных на земле, которая стала для их матерей второй родиной. В сущности, и сам он, и мы с Джулией, и все вокруг были жертвами. Мы действовали соответственно тому, как нам сказали! Все произошло слишком быстро. Если бы кто-нибудь – я, полицейский, замдиректора – сказал: «Подождите. Прежде чем губить львов, перепроверим факты, вынесем заключение о причине смерти, привлечем независимых специалистов к изучению следов и знаков», – все могло бы быть иначе. Но все мы, похоже, готовы были признать вину львов только на основании чьих-то слов. Застрелим их – и дело с концом, жизнь пойдет своим чередом.

Под вечер мы приехали к Брюсу Петти, директору заповедника Чартер. Хотя по некоторым вопросам у нас с ним были разногласия – в частности по проблеме управления дикими землями, – он всегда был объективен во всем, что касалось львов, поддерживал мой проект возвращения львов в родную стихию и признавал, что проект имел успех. Мои львы живали на территории его заповедника часто и подолгу, и Брюс сказал в тот роковой день, что у него нет никаких оснований для заявления, будто они потенциально опаснее для человека, чем любые другие львы Тули.

Когда мы приехали, новость уже дошла до Брюса по местной радиосети, и он был крайне озабочен услышанным. Я рассказал ему, что мы пережили, и он вместе с нами горевал о Фьюрейе и детенышах.

Когда управляющий со своими работниками отправлялся отстреливать львов, я сказал ему, что буду в лагере Брюса, и просил информировать меня по радио. Теперь мы с женой Брюса и ее подругой сидели в ожидании новостей. Наконец раздался сигнал по радио – управляющий вызывал меня. Я трясущимися руками взял микрофон и ответил ему. И в тот же миг услышал:

– Все кончено. Они мертвы. Убиты выстрелами в голову и шею.

Я снял наушники и разрыдался. Джулия обняла меня, а я все не мог остановиться. Сама же Джулия не позволяла себе плакать, понимая, что это мне не поможет. Она держала над собой контроль ради меня. Как она потом передала мне, Брюс был крайне взволнован. Два дня спустя мне сообщили, что после того, как выстрелы оборвали жизни моих львов, егеря всадили в их тела еще по целой обойме.