Клад - Паустовский Константин Георгиевич. Страница 1

Весь этот лесной край к северу от Оки издавна назывался «дремучим».

Я исходил по тамошним лесам десятки километров вместе с Аркадием Гайдаром. Было это давно, в начале тридцатых годов.

Несколько раз за время наших скитаний мы заводили разговор и старом народном выражении «дремучие леса». Мы восхищались точностью русского языка. Действительно, лесные дебри как бы цепенели в дремоте. Дремали не только леса, но и лесные озера и ленивые лесные реки с красноватой водой. По берегам этих рек росли цветы «кукушкины слезы». В народе их зовут «дрёмой». Это растение было под стать дремучим лесам. Венчики «кукушкиных слез» сонно висели, согнувшись до самой земли.

Мы видели огромные пустоши, гари, буреломы. Болота курились холодным паром. Тучи комаров и слепней звенели над землей. Целые участки леса были съедены гусеницей и заплетены паутиной.

Мы мечтали о том, чтобы у нашей Советской власти скорее дошли руки до этих запущенных мест и человек вмешался бы, наконец, в жизнь скудеющей здешней природы.

На одной лесной порубке, называвшейся «Казенной канавой», стояла старая изба-четырехстонка. Стояла она на берегу заросшего стрелолистом мелкого канала – той самой «Казенной канавы», по имени которой и называлась порубка.

Канал этот вырыли в шестидесятых годах прошлого века, хотели отвести воду из Великого болота, да, видно, просчитались: болото не высохло, а канава так и осталась, как память о неудачной работе губернских мелиораторов.

Летом в избе жили смолокуры – старик Василий и его внук, мальчик лет девяти, Тиша.

Однажды мы заночевали в избе у Василия. Дело шло к вечеру. Над порубкой висел сухой желтоватый туман. Между пней, пахнувших скипидаром, скакали с треском кузнечики. За мелколесьем садилось мутное солнце. В канаве шныряли мальки и пищали водяные крысы.

В избе было душно. На стене висела выцветшая литография «Взятие Зимнего дворца».

Мы принесли с собой сахару, сухарей, и Василий приказал Тише вздуть самовар.

За чаем Василий сказал, отирая рукавом пот со лба:

– От нашего занятия один толк: долголетнее существование. Мы, смолокуры, живем крепко. Потому что вся внутренность у нас просмоленная. Никакой болезни не допускает. Смолокура даже комар не берег. А ежели, конечно, посмотреть с птичьего полета, то какая это жизнь! Одна смола да уголь, пустошь да гарь!

– Да-а, пустошь! – повторил он и осторожно взял черными от смолы пальцами белоснежный кусок сахара. – Был глушняк – и есть глушняк! Вроде позабыло правительство про наши места.

– Черед не дошел, – заметил Тиша.

– Вот бы вызвали меня в Москву да расспросили, – ох, и рассказал бы я им! Ты бы мне это устроил, Аркадий Петрович. А? Чтобы съездить в Москву,

– Трудновато, – ответил Гайдар. – Это здесь ты отчаянный, А в Москве из тебя слова не вытянешь.

– Вот и нет! – возразил Тиша. – Дед у нас ужас какой смелый.

– А ведь верно! – закричал Василий. – Верно, Тишка, разрази тебя громом!

– А чего бы ты в Москве рассказал? – спросил Гайдар.

– Перво-наперво про леса. Какие это леса, мать честная! Закатились во все стороны за самый окоём. К вечеру подымись на бугор, взгляни, как туманы над ними струятся, – сердце замрет. Но что-то, замечаю, многовато стало сухостоя в лесу. Трухи – целые навалы! От трухи всякий червь-паразит заводится и дерево точит. А озера! Черным дубом завалены. Некуда донку закинуть – враз порвешь. И стоят в тех дубовых корягах, как разбойники в пещерах, темные окуни. Вот с этот поднос!

Василий показал на жестяной поднос под жалобно сипевшим самоваром.

– Торфа по болотам прямо бездонные! В реках – выхухоль, выдра, язь. Да что леса! Заливные луга на сотни километров вдоль Оки тянутся. Как зацветут – не надышишься. Однако и луга, как я примечаю, все меньше хорошей травы родят. Видать, стареют. Позарастали бурьяном, боярышником, лозой. Вот и пребывает наш край, как говорится, в пренебрежении. А ежели за него взяться, будет здесь золотая земля.

Проснулись мы на следующий день рано и в такой тишине, что было слышно, как со слабым звоном капала с крыши на перевернутое ведро ночная роса.

Только что взошло солнце. Оно было не мутнее, как вечером, а светлое, свежее, отдохнувшее за ночь.

Мы пошли вдоль канаты, чтобы найти место поглубже и выкупаться.

– Стой! – вдруг сказал Гайдар. – Что это такое? Вон там за кустом.

Это «что-то» оказалось девочкой лет семи. Заметив нас, она затаилась

за кустом волчьей ягоды.

Мы подошли к девочке. Она сидела на траве и испуганно смотрела на нас большими синими глазами. Рядом стоял кувшин с молоком, завязанный чистой тряпицей.

Девочка была в вылинявшем желтом платке и длинной черной юбке, доставшейся ей, должно быть, от старшей сестры.

– Что ты есть за человек? – спросил Гайдар. – Признавайся!

– Я с Шамурина, – торопливо ответила девочка, встала, наступила на свой подол и чуть не упала. – Наша деревня веч там, за канавой. Всего девять дворов.

– Ты Тишина сестра?

– Ага! Лиза. Тишка зимой в школе учится по четвертому классу.

– А ты?

– Не! Я еще маленькая. Я каждое утро с молоком сюда бегаю. А вы кто будете?

– Отважные путешественники, – ответил Гайдар. – Ищем здесь белый горючий камень. Под ним зарыт заколдованный клад. Не видала ты этот камень?

– Да нет, – ответила, смутившись, девочка. – Может, кто другой и видел, а я не видала. Какой же это клад?

– Вырастешь – узнаешь.

Днем мы ушли с порубки. Снова потянулись заглохшие лесные дороги, скользкие от рыжей хвои. Мерно шумели вершины сосен, таяли в небесной глубине облака, и дятлы, гневно косясь на нас, выстукивали сухие деревья.

С тех пор прошло больше двадцати лет, равных векам. Не осталось ни одного уголка страны, где бы не произошло разительных перемен. Шум исполинской стройки охватил весь Советский Союз.

Началось покорение природы. Новые моря, каналы, леса, растительность, новый климат – все это создавалось на наших глазах.

Естественно, что мне захотелось узнать, как переменился за это время тот край, где мы скитались с Гайдаром.

Лесной этот край лежал за Окой. Был поздний вечер, когда я подъехал на грузовике к наплавному мосту.