Хазарский словарь (мужская версия) - Павич Милорад. Страница 32

Она опустила голову на собаку, ее лицо и руки были исцарапаны многочисленными взглядами, которые веками вонзались в нее, и приняла в свой сон Коэна, произнесшего: «Intentio tua grata et accepta est Creatorii sed opera tua поп sunt accepta…»

Скитания Масуди были окончены, от этой женщины он узнал больше, чем за время всех поисков, теперь он спешил, как дерево, распускающее почки. Он оседлал верблюда и устремился в обратный путь, в сторону Царьграда. Добыча ждала его в столице. И тут, пока Масуди взвешивал, насколько удачна была последняя охота, его собственный верблюд обернулся и плюнул ему прямо в глаза. Масуди бил его мокрой уздечкой по морде до тех пор, пока тот не выпустил всю воду из обоих горбов, но так и не смог разгадать, что значил этот поступок верблюда.

Дорога липла к его обуви, он шагал, твердя слова Коэна, словно музыкальную фразу, потому что не понимал их, и думал о том, что нужно вымыть обувь на первом же постоялом дворе, потому что дороги требовали от прошагавших по ним за день подошв вернуть обратно налипшую на них грязь.

Один христианский монах, который не знал никакого другого языка, кроме греческого, сказал Масуди, что слова, которые он запомнил,– латинские, и посоветовал обратиться к местному раввину. Тот перевел фразу Коэна: «Создателю дороги твои намерения, до не дела твои!»

Так Масуди понял, что желания его осуществляются и что он на верном пути. Фразу эту он узнал. Он давно знал ее по-арабски, потому что это были слова, которые ангел сказал хазарскому кагану несколько сот лет назад. Масуди уже догадался, что Коэн – один из тех двоих, кого он ищет, ибо Коэн гнался за хазарами по еврейским преданиям так же, как Масуди по исламским. Коэн был тот человек, которого Масуди предсказал, бодрствуя над хазарским словарем. Словарь и сны складывались в одно естественное целое.

Однако именно тогда, когда Масуди стоял на пороге великого открытия, когда стало ясно, что предполагаемая добыча напоминает кого-то вроде его близнеца в погоне за хазарскими историями, Масуди вдруг забросил свой «Хазарский словарь» и никогда больше к нему не возвращался. Было это так.

Они остановились на ночлег, мрак кружился красноватыми хлопьями, и Масуди глубоко дышал у себя в постели. Собственное тело казалось ему кораблем, поднимающим и опускающим его на волнах. В соседней комнате кто-то играл на лютне. Даже много лет спустя среди лютнистов Анатолии кружила легенда об этой ночи и этой музыке. Масуди сразу понял, что лютня была исключительной по своим качествам. Дерево, из которого были сделаны деревянные части инструмента, не рубили топором, и звук в нем остался живым. Кроме того, дерево это росло где-то на высоте, где леса не слышат шума воды. И наконец, само тело лютни не было деревянным, оно было сделано из материала животного происхождения. Масуди чувствовал это так же, как любители выпить чувствуют разницу в опьянении от белого и красного вина. Песня, которую играл незнакомец, была известна Масуди, но относилась к числу самых редких, и он удивился, услышав ее в такой глуши. В этой песне было одно очень трудное место, и Масуди в те времена, когда он еще занимался игрой на лютне, разработал специально для нее особый «персторяд», который потом получил настолько большую известность, что при исполнении этой мелодии все лютнисты применяли именно его. Однако незнакомец пользовался каким-то другим решением, еще лучшим, чем то, которое предложил в свое время Масуди, и Масуди никак не мог понять, каков же ключ к этому другому решению. Он был изумлен. Ждал, не повторится ли песня, и, когда это случилось, все вдруг стало ясно. Незнакомец в том трудном месте пользовался не десятью, а одиннадцатью пальцами. Это означало, что играет шайтан, потому что дьявол при игре употребляют кроме пальцев еще и хвост.

– Интересно, это он меня нагнал или я его? – прошептал Масуди и побежал в соседнюю комнату. Там он увидел человека с тонкими пальцами одинаковой длины. Седина змеилась в его бороде. Звали его Ябир Ибн Акшани **, и перед ним лежал инструмент, сделанный из панциря белой черепахи.

– Покажи мне, – произнес Масуди, – покажи мне! То, что я слышал, невозможно…

Ябир Ибн Акшани зевнул, нехотя, медленно шевеля открытым ртом, как будто рождая из него какого-то невидимого ребенка, окончательный облик которому придают движения его губ и языка.

– Что тебе показать? – ответил он и расхохотался.– Хвост? Но ведь тебя не интересуют песня и игра, ты с ними давно расстался. Сейчас ты толкователь снов. Так что тебя интересую я. Хочешь, чтобы шайтан тебе помог? Ведь в книге сказано – шайтан видит Бога, а люди нет. Что же ты хочешь знать обо мне? Верхом я езжу на страусе, а когда иду пешком, веду с собой толпу демонов, маленьких шайтанов, среди которых есть и один поэт. Он писал стихи еще за много столетий до того, как Аллах создал первых людей, Адама и Еву. Его стихи говорят о нас, шайтанах, и о семени дьявола. Но я надеюсь, ты не воспримешь их слишком серьезно, ведь это же стихи. Первое слово всегда как яблоня со змеем вокруг ствола, корнем в земле и кроной в небе. Я расскажу о себе и о тебе кое-что другое.

Воспользуемся известными фактами. Самыми известными, которые знакомы каждому читателю Корана. Я, как и все другие шайтаны, сделан из огня, ты из глины. У меня нет другой силы, кроме той, которую я влил в тебя и которую от тебя же и беру. Ибо в истине можно найти только то, что сам в нее вложишь. Но это не так уж мало – в истине есть место для всего. Вы, люди, воплотитесь на небе во что хотите, если, конечно, попадете в рай, но зато на земле вы на все время заточены в одну и ту же форму, ту, которую вы выстроили своим рождением. Мы же, наоборот, на земле принимаем любой вид, в зависимости от нашего желания, причем можем его менять, если захочется, но стоит нам перейти Кевсер, райскую реку, как мы остаемся на небе навсегда, осужденные быть шайтанами, то есть тем, чем мы и являемся. Однако из-за того, что мы происходим от огня, наши воспоминания не могут выцвести совершенно, как ваши, замешанные на глине. Вот тут-то и видна существенная разница между мною, шайтаном, и тобою, человеком. Тебя Аллах создал двумя руками, а меня – одной, но мой род, род шайтанов, появился раньше твоего, человеческого, рода. Таким образом, самое важное различие между тобой и мной лежит во времени. И хотя наши мучения идут попарно, мой род прежде твоего пришел в джехенем, в ад. А после вас, людей, туда придет новый, третий род. Поэтому твоя мука будет навсегда короче моей. Потому что Аллах уже выслушал тех грядущих, третьих, которые будут кричать ему про нас и про вас:

«Накажи первых вдвойне, чтобы нам меньше мучений досталось!..» Это означает, что мучения не неисчерпаемы. Так что именно здесь узел, здесь начинается то, чего нет в книгах, и именно здесь я могу тебе быть полезен. Обрати внимание: наша смерть старее вашей смерти. Мой род шайтанов имеет более долгий опыт умирания, чем твой, человеческий, и лучше помнит этот опыт. Поэтому я знаю и могу рассказать тебе о смерти несколько больше, чем кто бы то ни было из твоих, как бы мудр и опытен он ни был. Мы дольше вас жили со смертью.

Так что слушай, если у тебя в ухе есть золотая серьга, воспользуйся возможностью. Потому что рассказывающий что-то сегодня, сможет рассказывать это и завтра, тот же, кто слушает, может слушать лишь раз, тогда, когда ему говорят. И тут Акшани поведал

Повесть о смерти детей

Смерть детей всегда образец смерти родителей. Мать рождается для того, чтобы дать жизнь своему ребенку, ребенок умирает, чтобы придать форму смерти своего отца. Когда сын умирает раньше отца, отцовская смерть становится вдовой, она искалечена, она остается без образца. Поэтому мы, демоны, умираем легко – у нас нет потомства. И никакой образец смерти нам не задан. Так и люди, не имеющие детей, умирают легко, потому что их всеобъемлющая деятельность в вечности означает лишь одно– единственное угасание, причем очень быстрое, за одно мгновение. Короче говоря, будущие смерти детей как в зеркале отражаются в смертях родителей, как бы по закону с обратным действием. Смерть – это единственное, что наследуется не вперед, а назад, переходит с более молодых на более старых, с сына на отца, – смерть свою предки наследуют от потомков, как дворянство. Наследственная клетка смерти – герб уничтожения, она переходит вместе с течением времени из будущего в прошлое и так связывает смерть с рождением, время с вечностью, Адама Рухани с самим собой. Смерть, таким образом, относится к явлениям семейной и наследственной природы. Но речь при этом идет не о наследовании черных ресниц или козьей оспы. Речь идет о том, как каждый отдельный человек переживает смерть, а не о том, от чего он умирает. Человек умирает от клинка, болезни или возраста, но воспринимает это как нечто совсем другое. Человек никогда не переживает свою, а только чужую, причем будущую, смерть. Смерть, как мы сказали, своих детей. Таким образом, он превращает смерть в общее, семейное имущество, если можно так выразиться. Тот, у кого нет потомства, будет иметь только собственную смерть. Одну-единственную. И наоборот, тот у кого есть дети, будет иметь не свою, а их смерть, умноженную. Страшна смерть людей, имеющих большое потомство, потому что она умножается, ведь жизнь и смерть вовсе не обязательно должны соотноситься один к одному. Вот тебе пример. В одном хазарском монастыре много веков назад жил монах по имени Мокадаса аль-Сафер Z. Молитва его состояла в том, что за свою долгую жизнь в монастыре, где рядом с ним было около десяти тысяч девственниц, он оплодотворил всех этих монахинь. И стал отцом такого же количества детей. Ты знаешь, отчего он умер? Он проглотил пчелу. А ты знаешь, как он умер? Умер сразу десятью тысячами смертей, его смерть была помножена на десять тысяч. За каждого ребенка по одной. Его не пришлось даже хоронить. Эти смерти разнесли его тело на части, такие мелкие, что от него ничего не осталось, кроме этой притчи.