Операция «Снег» - Павлов Виталий Григорьевич. Страница 11

Как и вся наша внешняя разведка, Ахмеров отнюдь не стремился к тому, чтобы привлекать к сотрудничеству «высших государственных деятелей», хотя среди десятка наиболее ценных его агентов двоих можно было отнести к такой категории.

Наша разведка считала (думаю, считает и сейчас), что умный и способный помощник или секретарь крупного руководящего деятеля может добывать не меньшую (если не большую) информацию, чем его шеф.

Если говорить о втором периоде разведывательной деятельности И.А.Ахмерова в США (1941-1945 годы), то вся информация, которую добывала резидентура, была прежде всего «антигерманской» и «антияпонской» и отнюдь не использовалась против США. Наши источники — американцы, согласившиеся на сотрудничество с внешней разведкой на антифашистской основе, не причиняли какого-либо вреда своей родине. Скорее они помогали американской армии успешно сражаться против немецких фашистов и японских милитаристов.

Естественно, читателей может интересовать дальнейшая судьба тех агентов Ахмерова, которые служили в разведывательной организации Вашингтона военного времени — Управлении стратегических служб, предтечи ЦРУ. В американской печати в последние годы не раз появлялись сообщения, основанные на будто бы расшифрованной переписке нью-йоркской резидентуры нашей внешней разведки с Центром в период войны. В них утверждалось, что секретная служба Кремля имела в УСС семь агентов. Думаю, что в этих сообщениях верно только одно: да, мы располагали агентурой в разведке Вашингтона. Но, во-первых, агентов было не семь, а значительно больше (читатели должны понять, что даже сейчас точную цифру я не могу рассекречивать по своему желанию). Во-вторых, что касается «расшифровки переписки» наших разведывательных структур, я весьма сомневаюсь, что американцам удалось узнать хотя бы об одном из наших агентов в УСС. Более того, скажу следующее: некоторым нашим источникам, работавшим во время войны в разведке Вашингтона, удалось в 1947 году, когда было создано ЦРУ, перейти в эту организацию.

Конечно, обо всем этом я не могу рассказать более подробно: время еще не пришло.

Глава 2. Разведчиками не рождаются

Заканчивался 1937 год. Теперь мы вспоминаем его как не доброе время страданий и жестоких испытаний для многих в нашем отечестве. Был он для нас и годом тревожного нарастания угрозы агрессии со стороны гитлеровской Германии…

Но тогда, памятным для меня ранним декабрьским утром, мы — дружная студенческая ватага — бодро шагали на занятия в Сибирский автодорожный институт, коротко: СибАДИ. Оживленно о чем-то болтали, не задумываясь над прошедшим и не слишком беспокоясь о предстоящем.

Подходила к концу наша учеба в институте. Студенты пятого курса автомобильного факультета готовились к дипломному проектированию и уже предвкушали тот недалекий день в грядущем 1938-м, когда каждый из нас с инженерным дипломом направится «ковать свое счастье» на практической работе. Нас не очень волновал вопрос о защите диплома: в истории института еще не было случая, чтобы кто-то, прилежно прозанимавшийся пять долгих лет, остался бы без этой «путевки в жизнь».

Мысли о дипломе меня тревожили лишь потому, что я взял не совсем обычную тему, меня не привлекали стандартные дипломные работы, такие как проект строительства автохозяйства, ремонтного завода или автобазы. Увлекла идея создания нового, оригинального автомобильного двигателя. Мое намерение одобрил и поддержал научный руководитель, в прошлом опытный конструктор. По расчетам, проведенным под его руководством, мой двигатель более экономно расходовал горючее, а главное, создавал меньшие трудности при эксплуатации.

Занятый этими мыслями, я никак не мог предполагать, что предопределенный учебой мой профессиональный путь инженера-автомеханика может резко изменить свое направление. Не успел я войти в институт, как дежурный передал мне приглашение к декану факультета. В этом вызове не было ничего необычного. Я был старостой курса и поэтому спокойно отправился в деканат. Но декан, как-то странно взглянув на меня, передал записку:

— Позвоните по этому телефону. Вашего звонка ждут.

На мой недоуменный вопрос, кому я мог потребоваться, декан только пожал плечами.

Все прояснилось, когда я позвонил и мне ответил некто, на звавшийся Василием Ивановичем. Он сказал, что в управлении НКВД хотят переговорить лично со мной, и попросил прийти туда, добавив, что пока о приглашении не следует ни кому говорить. Условившись о времени визита, я положил трубку и задумался в полном недоумении.

Никогда ранее я не соприкасался с этим ведомством. Знал лишь из газет о разоблачениях «врагов народа», которые в последнее время стали особенно частыми. Естественно, я даже не подумал, что мог чем-то вызвать интерес НКВД к моей персоне, так как жил обычной жизнью студента, все время которого поглощала учеба. Надо сказать, что, в отличие от других моих товарищей, я был совершенно равнодушен к спиртному, не употреблял даже пива, не интересовался танцами, на которые в соседний медицинский институт мои товарищи частенько хаживали, заведя там подруг. Весь избыток энергии я тратил на спорт, регулярно занимался гимнастикой, бегал на лыжах, а оставшееся время посвящал книгам, которые буквально проглатывал.

Оптимист по натуре, я решил не переживать заранее и не тратить время на догадки. Спокойно дождался визита, который состоялся в канун Нового, 1938 года. Меня встретил сравнительно молодой сотрудник в штатском и проводил, как он выразился, к «руководящему товарищу». Темные, мрачноватые коридоры, по которым мы шли, настраивали на серьезный лад. Наконец отворилась дверь одного из кабинетов, на которой не было таблички, только номер «21» (у меня даже непроизвольно мелькнула мысль о счастливой цифре, сулившей мне «выигрыш), и я увидел за столом офицера в форме НКВД.

Хозяин кабинета предложил сесть и отрекомендовался Василием Ивановичем Петровым. После нескольких дежурных вопросов о том, как у меня идут дела в институте, он задал еще один: готов ли я к работе там, куда меня порекомендует комсомол? Я кивнул головой. Долго не распространяясь, Василий Иванович пояснил, что органы государственной безопасности ведут важную работу и нуждаются в молодом пополнении. От меня требуется твердое согласие служить в них, после чего можно будет говорить о деталях.

Я спросил: могу ли обдумать это предложение? Договорились, что позвоню через несколько дней, но при обязательном условии ни с кем не советоваться.

Покидал я управление НКВД полный противоречивых чувств. Что ожидает меня в этом новом, совершенно незнакомом и непонятном мире? Хватит ли у меня способностей и сил? Справлюсь ли? Успокаивало немного то, что, как сказал Василий Иванович, мне сначала предстоит специальная учеба, а я знал: в учении не подведу, каким бы сложным оно ни оказалось.

В первых числах января 1938 года я снова был в управлении. Поблагодарил за оказанное мне доверие, но для того, что бы с полной ответственностью сказать «да», мне хотелось бы получить ответ на несколько вопросов. Могу ли я их задать?

Петров поощрительно улыбнулся. И я спросил:

— Есть ли у НКВД вообще и у него самого в частности уверенность, что я смогу выполнять то дело, которое мне собираются поручить?

— Будут ли в какой-либо мере полезны на новой работе знания, которые я получил в институте?

— Останется ли у меня возможность, если я по каким-либо обстоятельствам не смогу как следует выполнять новые обязанности, вернуться к своей прежней профессии?

Ответы Петрова меня вполне удовлетворили. И я подтвердил свое согласие. Тогда Василий Иванович предложил мне подписать обязательство не разглашать того, что мне станет известно на новой работе.

Прощаясь, Петров сказал, что пока я могу продолжать занятия в институте так, как будто ничего не изменилось. Примерно через месяц мне дадут знать.

Покидал управление с сознанием, что сделал очень ответственный шаг, можно сказать, самый решающий и важный для моей дальнейшей судьбы. Когда в 1930 году я, пятнадцатилетний, захотел продолжать учение не в средней школе, а в фабрично-заводском училище, это тоже меняло направление всей моей жизни. Но тогда этот шаг диктовался логикой бытия — нужно было облегчить материальное бремя родителей, нужда побуждала скорее получить профессию, чтобы начать зарабатывать на жизнь. Да, собственно, это не было моим единоличным решением. Тогда все обговаривалось на семейном совете, где родительское слово было, как правило, решающим.