Маленькая торговка прозой - Пеннак Даниэль. Страница 34
– Не позже, чем остальные, – не удержался один из инспекторов.
– Ну, извините, – съязвил Араб, – не рассчитали.
– Поговори еще.
– Сардельки на улице Помп, как вам это нравится?
– Да, ну и что? – не сдавался Мосси.
– Селим-Добряк – слышали о таком?
– Нет.
– Разговор немых с глухими: каждый о своем.
– Марокканец, боксер в легком весе: не знаете?
– Нет.
Селима-Добряка нашли мертвым после презентации во Дворце спорта в Берси. Мерзкое зрелище: весь скукожился, как раздавленный паук на стене душевой.
– И Гиббона не знаете?
– Нет.
– Высокий такой, худощавый, с дубинкой все время таскается, даже мух ею лупит?
– Мы с такими не знаемся.
– А русский?
– Какой русский?
– Приятель этих двоих, здоровяк такой.
– У нас свои приятели, других не ищем.
– Вы там были, в Берси?
– Ну да! Там же был Малоссен, бедняга!
– Гиббон, Добряк и русский тоже там были.
Они там и остались. Та же паучья смерть.
– Нет, мы их не знаем.
Спасатели сначала подумали, что их задавили в толпе. Но скрюченные тела, посиневшие, почти черные лица... нет, здесь другое.
– Слушайте, – приступил наконец один из инспекторов, – с этими тремя молодчиками расправились вы вместе с Бен Тайебом. Нам бы хотелось знать: почему?
– Ни с кем мы не расправлялись, господин инспектор.
Судебному медику пришлось немного покопаться, но в конце концов он обнаружил след от укола на шее у каждого из троих пострадавших. А вскрытие показало: инъекция раствора каустической соды в мозжечок.
– Мо и Симон...
Все обернулись. Говорил маленький вьетнамец. Он не сдвинулся с места. Он так и стоял, прислонившись к стене. Под младенцем дожидалось своего часа служебное оружие. У них на двоих было четыре глаза и голос Габена.
– Эти трое что-то сделали Малоссену, раз вам пришлось их успокоить?
– Малоссен с такими не имел дела, – сказал Мосси.
Верно, это из-за пронзительного взгляда ребенка Мосси заговорил. Слишком быстро. Тянь единственный это заметил. Остальные уже готовили свои вопросы.
– Что вы делали в том фургоне на улице Помп?
– Сардельками торговали, – ответил Араб.
– Я скажу вам, что произошло, – не вытерпел наконец один из четверых. – Вы готовили диверсию в вашем чертовом фургоне, а пока мы вас пасли, кто-то другой снял Шаботта.
– Шаботта? – переспросил Симон.
– Вам это так просто не сойдет.
– Вот видишь, – сказал Мосси с грустью в голосе, – годами проворачивали делишки – и ничего, а только решили взяться за ум – и пожалуйста... Я тебя предупреждал, Симон.
– Так, начнем все сначала, – сказал кто-то.
24
И я еще бросила его, устроив сцену! Жюли проснулась в холодном поту. Она только что видела во сне, как она стоит над Бенжаменом и упрекает его за то, во что он превратился, требуя, чтобы он стал самим собой... Прямо мать-настоятельница, склонившаяся над распростертым телом одержимого дьяволом!
И он, зажатый у нее между коленями, с вопиющим неверием в глазах, жалкий до отвращения, как доверчивый зверь, попавший в ловушку. Они только что занимались любовью.
Она затянула петлю: «Ты никогда не был самим собой!»
Вопросы собственного «я»...
Она принадлежала к этому поколению... Вера в собственное «я», святая обязанность иметь ясный рассудок. И главное, не быть лохом! Главное! Это – смертный грех! «Быть на службе у реальности, постоянно!» Идиотка... еще и лгунья в придачу...
Она облачилась в тогу профессиональной догмы. На самом деле, упрекая его за безответственность, за то, что он повесил себе на шею детей своей матери, за работу, где только и требовалось, что подставлять другую щеку, она кричала совсем другое: а именно, что она хотела, чтобы он принадлежал ей одной, хотела иметь своих, своих собственных детей от него. В сущности, это была банальная вспышка супружеской ревности. «Журналист на службе у реальности, говоришь...» Ее понесло, как блудную дочь, вынужденную вернуться в родные пенаты, как бесстрашную рыцаршу фотокамеры и пера, которая запаниковала, разменяв четвертый десяток. Только это и ничего больше: она требовала, чтобы Малоссен из ее авианосца превратился в семейное гнездо, ее гнездо, вот и все.
Теперь, когда у нее отняли Бенжамена, сомнения были недопустимы.
Так. Заснуть уже не получится. Жюли вскакивает одним прыжком. Крохотная каморка – обычные парижские четыре стены и потолок, умывальник плюется ржавой ледяной водой.
– Я просто родилась для расставаний, что и говорить...
Жюли обливается водой. Потом стоит, застыв над умывальником, опустив голову и упершись прямыми руками в эмалированную раковину. Она чувствует, как тяжело провисает ее грудь. Поднимает голову. Смотрит на себя в зеркало. Позавчера она обрезала себе волосы. Она засунула их в мешок для мусора, а потом зашвырнула в Сену. После Жереми к ней еще раз приходили. Она услышала: «Полиция!» и, не отрываясь, продолжала обрезать свою шевелюру, молча. Постучали еще раз, но уже не так уверенно. Потом она услышала шелест просовываемого под дверь конверта. Вызов в участок, который она проигнорирует. Она достала сохранившиеся еще от ее прошлой профессии (журналистки на службе у реальности) восстановленный итальянский паспорт и два поддельных удостоверения личности. Парики. Косметика. Она будет по очереди – итальянкой, австрийкой и гречанкой. Не так давно ей нравился такой маскарад. Пользуясь неотъемлемой привилегией женщины менять внешность, она достигла в этом совершенства. Она умела сделать из себя дурнушку, каких много. (Нет, красота – это вовсе не приговор...) В том возрасте, когда девицы перенимают у матерей улыбку, не оставляющую морщин, Жюли училась у своего отца-губернатора самым невообразимым гримасам. Шут, скоморох, но он не мог не нравиться. Изображая речь Бена Барки, он превращался в Бена Барку. А если нужно было, чтобы Бен Барка разговаривал с Нородомом Сиануком, он становился попеременно то Беном Баркой, то Нородомом Сиануком [24]. На улице он играл для нее все, что видел вокруг. Шавки, их хозяйки, покрасневшие помидоры, на которые эти шавки только что пустили струю, с обескураживающей быстротой сменяли друг друга. Да, ее отец, губернатор, изображал даже овощи. Вообще всякие предметы. Он вставал, повернувшись к ней в профиль, руки сцеплял над головой ровным кольцом, поднимался на цыпочки, как балерина, а ступню левой ноги приставлял под прямым углом к правому колену.
– Что это такое, Жюли?
– Ключ!
– Прекрасно, моя девочка, давай, покажи-ка мне ключ.
Мотор «джульетты» работает вхолостую. Миранда Скулату, гречанка, вычислила секретаря редакции Готье. Это он всегда светился на заднем плане на снимках Ж. Л. В. – Малоссена. Это он вручил Лоре Кнеппель идеальное интервью. Это он проследил, чтобы текст вышел в оригинальной версии. Это он безжалостно заставил проучить Бенжамена.
– Да, это Готье, – признал министр Шаботт с дулом револьвера у затылка.
Он даже добавил:
– Исполнительный мальчик, хотя с первого взгляда и не скажешь.
Готье живет на улице Анри Барбюса, в пятом округе, напротив лицея Лавуазье. У него жесткий график. Уходит и приходит, как кукушка в часовом механизме. С виду простой студент, мечтатель в коротком пальтишке с капюшоном.
Гречанка Миранда проверяет напоследок барабан револьвера.
Она наблюдает в зеркало заднего вида, как приближается Готье.
Кукольное личико.
В руках – школьный портфель.
Миранда Скулату взводит курок.
Шум мотора, как легкий утренний ветерок.
24
Бен Барка (1920—1965) – политический деятель Марокко; Нородом Сианук (р. 1922) – король Камбоджи, глава правительства Кампучии (1960—1970).