Маленькая торговка прозой - Пеннак Даниэль. Страница 56

43

Он начал писать шестнадцать лет назад, после тех трех смертей – Каролины и близнецов. Ничего, что касалось бы лично его. Он – персонаж, естественным образом появившийся из-под его пера, этот бессменный герой всемирного финансового вестерна – был полной противоположностью его самого: совершенно чуждый ему, незнакомый, весь из секретов, ждущих своего исследователя, идеальный сосед по камере.

Александр был приговорен пожизненно.

И писал он с какой-то сконцентрированной рассеянностью, так обычно стачивают карандаш, марая телефонный блокнот: постепенно перестаешь слушать, что тебе там говорят в трубку, все более увлекаясь тем, что вырисовывается на бумаге. Именно так писал Александр, укрывшись за частоколом своего убористого почерка, за стеной прилежно вычерчиваемых грифельных штрихов.

Сент-Ивера пленило такое старание.

Эти постоянно растущие стопки исписанных страниц.

Сент-Ивер перевел его к себе в Шампрон.

Здесь ли, в другом месте... Александр продолжал писать.

Честно говоря, все эти golden boys появились не на пустом месте, они – не плод его воображения, они из детства: вундеркинды – любимая тема Кремера-старшего. Чудо-дети... Кремер-старший всегда с особым пристрастием смотрел на чужих детей. Завидовал их успехам... «Сыну Лермитье не было и тридцати, когда он взял в свои руки угольную промышленность всей Франции». – «Мюллер посылает своего младшего в Гарвард. Ему только что семнадцать исполнилось: неплохо, да?» – «Вы помните юного Метресье? Так вот, он сейчас в мировой классификации входит в первую десятку производителей дрожжей... А ему всего двадцать три!» Ни один ужин не обходился без того, чтобы Кремер-старший не представил всеобщему вниманию целый отряд образцовых детей. Бесконечные тирады сравнений за столом, перед близнецами, корпящими над своим аттестатом о среднем специальном юридическом, и Александром, бросившим все, уйдя с третьего курса. Кремер-старший и в этом находил свое утешение: «Да это ни о чем не говорит; младший Перрен в школе был дуб дубом, и ничего, выкрутился как-то. Эти его шарикоподшипники расходятся только так, он уже в Японии с ними обосновался...»

Александр писал.

Александр переводил под копирку узоры с ковра-самолета своего папаши. Это были даже не воспоминания. Скорее неясные отзвуки прошлого, которыми питалось воображение, методично и без малейшего намека на иронию. Александр разумно использовал этот источник. Он не восставал против сложившегося порядка вещей, он описывал вещи в той последовательности, в какой они ему представлялись. Это четкое членение мира, в котором его герою все удавалось, успокаивало и самого Александра. Если он зачеркивал фразу – а зачеркивал он ее всегда по линейке, – то делал это часто не для того, чтобы изменить ее содержание, но чтобы улучшить каллиграфию. Страницы складывались в стопки, которые вечером он долго выравнивал, пока те не принимали безупречную форму параллелепипедов.

Александр был одним из пионеров эксперимента Сент-Ивера.

– Без вас, – говорил ему Сент-Ивер, – Шампрон не состоялся бы.

– Вы можете считать себя одним из создателей вашей тюрьмы.

А это уже было замечание Шаботта, председателя кабинета с подпрыгивающей походкой, живым умом и уверенными суждениями, чей визит помог положительно решить вопрос о выделении средств, необходимых для функционирования Шампронской тюрьмы.

Александр писал.

В своей камере, имевшей круглую форму, он попросил заделать окно и оставить сквозное отверстие в потолке, отчего она стала похожа на колодец с выложенными книгами стенами.

Шестнадцать лет счастья.

До того самого утра, когда невеста Сент-Ивера, совсем юная, наивно положила на стол Александра один из романов Ж. Л. В.

Прошло недели две, прежде чем Кремер удосужился раскрыть книжку. Если бы не бракосочетание Сент-Ивера, которое должно было состояться на следующий день, он, верно, вообще бы к ней не притронулся. Александр не читал романов. Александр не читал ничего, кроме материала для своих собственных сочинений. Книги серии «Что я знаю?», энциклопедии – вот пища для его фантазии.

Он не узнал себя в первых строках этого Ж. Л. В. Он не признал свой труд. Его ввели в заблуждение четкость печатного шрифта, стройные абзацы, белизна полей, скользкий глянец обложки – материальность книги. Название, «Последний поцелуй на Уолл-стрит», тоже ничего ему не говорило. (Сам он писал, не заботясь о том, что из этого выйдет, и никогда не озаглавливал своих произведений. Внутреннее равновесие целого регулировало объем, а скрытая идея, сплачивающая повествование, вполне заменяла название. Так, не успев закончить один роман, он переходил к началу следующего.) Итак, он читал, не узнавая себя, к тому же он никогда не перечитывал написанное им. Имена действующих лиц и некоторых мест, где происходило действие, были изменены. Текст разделили на главы, не заботясь о ритме повествования.

В конце концов он догадался.

Это был Александр Кремер в каком-то нелепом обличии.

Нельзя сказать, что он онемел от удивления или зашелся в ярости.

В ту ночь, когда он вышел из своей камеры, чтобы отправиться к Сент-Иверу, у него в мыслях не было ничего, кроме списка вопросов. Весьма определенных. Удовлетворить свое любопытство, всего-то. Именно ли Сент-Ивер украл у него этот роман? И только ли этот? И почему? Неужели можно заработать, издавая подобные глупости? Александр вовсе не был недоумком, на его взгляд, эти детские истории стоили не больше, чем надписи на стенах начальной школы. Его тихое тюремное счастье, выраженное в мечтах, ничего больше. Ни на мгновение он не представлял себя романистом в заточении. Скорее – вышивальщицей, постоянно повторяющей один и тот же узор. В этом есть своя прелесть. И этого ему было достаточно, как и всем остальным, содержавшимся у Сент-Ивера. Все: художники, скульпторы, музыканты – жили в том же безвременном пространстве, что и Александр. У них даже был один югослав, некий Стожилкович, который, взявшись переводить Вергилия на сербскохорватский, хотел просить, чтобы ему удвоили срок заключения. На что Сент-Ивер отвечал смеясь: «Не беспокойтесь, Стожил, после вашего освобождения мы оставим вас почетным членом».

Нет, тот, кто шел в ту ночь к Сент-Иверу, не был убийцей.

– Тем более непонятно, почему вы убили Сент-Ивера, – продолжала Королева, не замечая стихии, бушевавшей за стенами дома. – Вы направляетесь в его кабинет, даже не думая об убийстве; по дороге вас как будто подменяют, и это уже какой-то Рэмбо стучит в дверь Сент-Ивера. Можно подумать, это он, персонаж ваших книг, пришел заявить о своих правах. Я ни на секунду не могу этого представить, Александр. Так что же произошло на самом деле?

Что произошло? Как обычно, Александр вошел без стука. В руках у него была книга. Сент-Ивер в черных брюках и белой рубашке примерял перед зеркалом свадебный костюм. Он покачал головой. Он был худ и привык носить одежду свободного покроя – старый добрый твидовый пиджак, вельветовые брюки. В этом смокинге он был не похож сам на себя. Задумчивый пингвин, посаженный на льдину свадебного торта. Когда он обернулся и увидел книгу в руках у Кремера, он переменился в лице. Принарядившийся мошенник, пойманный с поличным, вот кого он сейчас напоминал.

– Что вы здесь делаете, Кремер?

Поведение, слова, бледность – все это совершенно не походило на Сент-Ивера. Он стал похож скорее на напуганного до смерти обычного директора тюрьмы, которого посреди ночи, в самом деле, припер к стенке в его собственном кабинете один из заключенных, вооруженный к тому же. И Кремер вдруг понял, что все это время он и был всего лишь обыкновенным заключенным. И здесь его обирали точно так же, как и раньше. И произошло именно то, что случилось той ночью, когда он застал Каролину и близнецов в своей постели. Ножка лампы, которая прошлась по затылку Сент-Ивера, убила его на месте.