Маисовые люди - Астуриас Мигель Анхель. Страница 7

Дожди пошли, когда маис уже посеяли. Не шли они долго, и люди стали думать, что лес выжигали зря. Земля была новая, чистая, нетронутая, смотреть приятно, как мотыга в нее входит. Когда еще сеяли, все говорили, что маис вырастет быстро и уродится на славу. Если пока мы бедны, что же, всему свой срок. Жаль, сразу не стали поддакивать старому дураку. Никто Мачохона не видел, но догадались сказать, что видели, а старик поверил и дал земли – деревья выжигать. Они по доброте ему кивали, а он и поймался – сам к ним пристал, чтобы смотреть, как они жгут. Разрешил им жечь в полную волю там, где нога человечья не ступала, и ничего не жалел, не мерял, бумаг не выправлял – сейте, а там разберемся.

И они говорили, что Мачохон является в пламени и в дыму, весь золотой, мерцающий, светящийся и прекрасный, как святой в церкви. Глаза у него стеклянные, поля шляпы загнуты спереди, и он вздыхает, даже с кончиков шпор срываются вздохи, рыданья, чуть ли не слова.

Одного торговца, Тибурсио Мену, выгнали. Он упорно грозился сказать сеньору Томасу, что над ним смеются, что никто ничего не видит, кроме горящих, как факел, деревьев, кровавых головней и плюмажей дыма.

Пабло Пирир подошел к Тибурсио Мене с мачете в руке и сказал ему насмешливо и грозно:

– Иди отсюда, гад, проваливай, нечего тебе на этой земле делать.

Тибурсио Мена побледнел, вспотел, а вечером, собрав свои вещи, ушел и пропал. Лучше уйти, чем умереть. Пабло Пирир убил троих, а осторожность – не трусость.

Труднее всего было ждать дождя. Тучи ползли над холмами, и темные, зеленые воды, что с ними ни делай, только дразнили землю, только грозились, а не падали. Устав глядеть на небо, люди глядели вниз, как псы, ищущие кость, стараясь угадать сквозь землю, не высохло ли семя. Уже начинали поговаривать о том, что это божья кара за обман, и думали даже, не пойти ли к сеньору Томасу. Ради дождя не грех сказать старику, что они его сына не видели, а лгали, чтобы ему не перечить и чтобы хорошие земли получить. Конечно, тогда он отберет половину урожая, но лучше потерять половину, чем все. Пока он горюет из-за нас, дождя не будет, а еще через день-другой и дождь не поможет. Так говорили они, так толковали.

Дождь пошел, когда они спали, завернувшись в пончо, как мумии. Сперва им показалось, что это сон – ведь истосковавшись по дождю, они часто видели его во сне. Но глаза у них были открыты, уши слышали, как хлещут струи, гремит гром, и заснуть никто не мог, всем хотелось посмотреть на пропитанную водой землю. Псы, искавшие кость, вернулись к себе. Вернулась и вода, как пес возвращается ночью. И женщины были тут – они и во сне боялись молнии и грома.

Если у благодарности есть запах, она пахнет мокрой землей. Люди ощущали набухшую тяжесть благодарности и поминутно повторяли про себя: «Слава тебе, господи!» Когда зерно посеяно, а дождя нет, мужчины становятся злыми, изводят женщин; и женщины радовались, слыша сквозь сон, как льются на землю струи. Грудь у них была темная, как земля под дождем, сосок – черный, мокрый от молока. Тяжелая грудь, богатая влагой, как мокрая земля. Да, земля – огромная грудь, к которой припали пеоны, жаждущие урожая. Молодые побеги и пахнут женским молоком, если их надкусить. Когда льет дождь, люди мудры. Когда его нет, они злятся друг на друга. А дождь лил на славу, истинный дар небес. Такого не бывало прежде. Каждый соберет по шестьдесят фанег. На глаз – шестьдесят, а то и больше, уж никак не меньше. И бобов будет много, они хорошо в лесу родятся, а семена были хорошие, одно к одному. И тыквы на загляденье. Много уродится, хоть выбрасывай. А может, и еще один урожай удастся собрать. Когда так везет, грех не пользоваться. Ясно, что бог не в обиде за обман. Бедному положено обманывать богатого. Гневался бы бог, не лили бы дожди в эту зиму. Нарочно таких не допросишься. Раньше, когда дождя ждали, все думали – нажарить бы молодых початков; а вот они и жарятся на тихом огне, на большом нельзя – сгорят. «Вкусно, друг, что твоя свинина», – говорит Пабло Пирир, который прогнал Тибурсио Мену, и нежные, поджаренные зерна хрустят у него на зубах.

Солнце и не выглядывало. Спасибо, удавалось хоть одежду подсушить. Но что с того? Дождь – это благо. Те, кто один раз в год смеется зубами початка, радовались воде.

– Что нового, Каточо?

– Да ничего… Сеньор Томас все дурит. Прикончили торговцев каких-то по пути в Писигуилито, в деревне Корраль де лос Транситос. Отряд отправился в Илом индейцев стрелять. Говорят, у убийц у этих главные – братья Текун, а правда ли, не знаю.

– Цены на маис не узнавал?

– Пока невысоки. Может, поднимутся.

– Где сказали-то?

– Я много где ходил, спрашивал, есть у них маис и почем.

– Это ты ловко надумал. Голова. Главное, чтоб на нынешний год он в цене поднялся. Я уж подожду продавать, пока дороже не станет, и тебе советую: такой урожай – один раз в жизни. Может, и привалит еще когда-нибудь, да с хозяином делиться будем, таких, как наш сеньор Томас Мачохон, больше нету, богатые – они разума не теряют…

– У Хуана Росендо праздник был.

– Давай расскажи. Они там плясуны, праздники у них веселые.

– Ничего я не знаю. Видел, угощались, а бабы плясали под этот… грам-ма-фон, носили его туда-сюда.

– Ну и молодец!

– Да я с коня не сошел.

– Что ж ты, они бы выпить поднесли. А не спросил, с чего пляшут?

– Крестили вроде кого-то. А вот кого я там видел… Канделарию, невесту дона Мачо. Людей сторонится, а все хороша, сам бы женился.

– Пойдет наш маис задорого, и женишься. Богатому кто откажет? Денег возьмешь, хлебнешь для храбрости, в два счета девицу уломаешь.

– Ври больше!

– Да чтоб мне лопнуть!

– Плохо то, что она, говорят, зареклась замуж выходить, покойника помнит.

– Чего там, порода женская. Братьям лепешки печет, маис толчет, вот и память свою истолчет, с маисом сварит.

На полях, где скоро завязывались початки, появились тряпичные пугала, поубавившие веселья у голубок и других птиц, прилетевших поклевать зерен. В жаркой тишине над созревающим маисом проносились камни из рогаток, спугивая голубей, дроздов и кискалей, прилетевших за зернами для себя и для птенцов.

Заячья Губа повел хозяина поглядеть на пугала. Сеньор Томас Мачохон, держась за его руку, ходил по полям и смеялся, как юродивый, глядя на тряпичных кукол, а недоверчивые торговцы издали кланялись ему.

Что– то он делает, думали они. Притворяется, что смотрит пугала, и ходит по полям. Может, прикидывает на глаз, какой будет урожай, или меряет шагами землю. Столько-то шагов – столько-то зерна, половина ему. А они ведь решили ничего ему не давать.

С трудом выговаривая слова, старик спрашивал мальчика, что это за чучела без лица и без ног, у некоторых – только куртка да шляпа.

– Куклы! – кричал мальчик, обнажая зубы, словно детский смех раз и навсегда прорезал ему губу.

– А как, по-твоему, этого зовут? – не без умысла спросил старик.

Заячья Губа схватил камень и запустил им в пугало, которое щеголяло большой, как у мексиканца, шляпой.

– Зовут… это… – замялся он, и губа его дернулась, как рыбка на удочке, но старик упорно на него глядел, и он выговорил: – Мачо-он его зовут.

И клыки, словно огромные сопли, блеснули в разрезе губы.

Сеньор Томас тупо уставился на него. Старик тяжело дышал, втягивая щеки, соленые от пролитых слез. Зубов у него не было, одни десны, и, когда он пугался или горевал, щеки изнутри прилипали к ним. Устами безумцев и детей глаголет истина. Для этих простодушных людей золотой Мачохон стал пугалом. Две палочки крест-накрест, старая шляпа, куртка без пуговиц, одна штанина целая, другая – до колена.

Мальчик помог старику встать с камня, и они пошли домой в наступающей тьме, царапаясь о кусты, которые днем убирают когти, словно тигры, а к вечеру выпускают, чтобы ранить путников.

– Тут им верхи поотбивали, – сказал старик.

В желтоватом вечернем свете видно было, что стебли маиса здесь пониже, верх у них отсечен, чтобы початки лучше сохли.