Учитель Фехтования - Перес-Реверте Артуро. Страница 35

— Вы не одолжите мне немного денег, дон Хайме? Тот посмотрел на него дружелюбно и чуть насмешливо.

— Неужто, друг мой, вы вафель захотели?

Учитель музыки покраснел. Его ученицы разъехались на каникулы, и он сидел без гроша. В летние месяцы он обычно жил скромными займами у своих великодушных друзей.

Дон Хайме потянулся к карману жилета.

— Сколько вам нужно?

— Двадцати реалов было бы вполне достаточно. Маэстро вынул серебряный дуро и положил его на ладонь, протянутую смущенным музыкантом. Ромеро поспешно пробормотал извинение:

— Моя хозяйка… Дон Хайме понимающим жестом прервал извинения; он был в курсе его дел. Учитель музыки благодарно вздохнул.

— Трудные времена, дон Хайме.

— Что и говорить.

— Время тревог, волнений… — Музыкант поднес руку к сердцу, нащупывая несуществующий бумажник. — Время одиночества.

Дон Хайме что-то неразборчиво проворчал в ответ. Ромеро истолковал это как одобрение его словам и воодушевился.

— Любовь, дон Хайме… Любовь, — продолжал он, на мгновение погрустнев и задумавшись. — Только она может сделать нас счастливыми, но именно она, как это ни странно, приносит нам самые тяжкие муки. Любовь — это рабство, дон Хайме.

— Раб лишь тот, кто ждет чего-то от окружающих. — Маэстро пристально посмотрел на своего собеседника, и тот смущенно заморгал. — Быть может, наша общая ошибка именно в этом. Тот, кому ничего ни от кого не нужно, остается свободным. Как Диоген в своей бочке.

Музыкант покачал головой. Он был не согласен с маэстро.

— Мир, в котором мы ничего ни от кого не ждем, — это ад, дон Хайме… Знаете, что на свете хуже всего?

— Для каждого человека это что-то свое. Что же хуже всего для вас?

— Для меня — отсутствие надежды: когда ты понимаешь, что ты в ловушке и… Бывают ужасные минуты, когда кажется, что ты в западне и нет выхода.

— Ловушки без выхода действительно существуют.

— Не говорите так…

— Я хочу сказать, что ловушка становится безвыходной только при невольном соучастии самой жертвы. Никто не заставляет мышь лезть за сыром в мышеловку.

— Да, но поиски взаимной любви, счастья… Зачем далеко ходить за примером? Вы же знаете, что я…

Дон Хайме резко повернулся к своему приятелю. Он и сам не знал, почему в этот вечер его так раздражал меланхоличный взгляд музыканта, похожий на взгляд затравленного оленя. Ему вдруг захотелось побыть жестоким.

— А вы похитьте ее, дон Марселино.

На тощей шее музыканта взволнованно заходил кадык.

— Кого?

В его вопросе отчетливо прозвучала тревога, недоверие и мольба, которую маэстро решил не замечать.

— Вы отлично знаете, кого я имею в виду. Если вы так любите эту вашу почтенную матрону, неужели вы собираетесь весь остаток жизни страдать у нее под балконом? Войдите к ней в дом, бросьтесь к ее ногам, соблазните ее, сломите ее добродетель, уведите силой… Застрелите ее мужа или, черт возьми, застрелитесь сами! Сделайте нечто действительно стоящее или поведите себя по-идиотски, но только сделайте что-нибудь, несчастный вы страдалец. Ведь вам еще нет и сорока!

После этой неожиданно пылкой тирады бледное лицо учителя музыки помертвело. Кровь отхлынула от щек; казалось, что он вот-вот повернется к маэстро спиной и бросится наутек.

— Я против насилия, — пробормотал он через мгновенье, словно эти слова все объясняли и оправдывали.

Дон Хайме посмотрел на него без тени сочувствия. Впервые за то время, что они знали друг друга, робость музыканта вызывала у него не сострадание, а презрение. Встреть он Аделу де Отеро, когда ему, как сейчас Ромеро, было на двадцать лет меньше, все бы сложилось совершенно по-другому!

— Я говорю не о том насилии, которое Карселес проповедует на тертулии, — произнес он. — Я имею в виду решимость, которую порождает мужество человека. Она рождается вот здесь. — Он указал себе на грудь.

Растерянность Ромеро сменилась подозрительностью; он нервно теребил галстук, недоверчиво глядя на дона Хайме.

— Я против любого насилия — и над отдельной личностью, и над целым обществом.

— А я признаю насилие. В этом понятии множество тончайших оттенков, уверяю вас. Цивилизация, отрицающая возможность прибегнуть к насилию в мыслях и поступках, разрушает самое себя. Она превращается в стадо баранов, готовых лечь под нож любого проходимца. С отдельными людьми происходит в точности то же самое.

— Ну а что вы скажете о католической церкви? Она против насилия и не применяла его ни разу за двадцать веков.

— Не смешите меня, дон Марселино. Христианство было воздвигнуто легионами Константина и мечами крестоносцев. А католицизм подкармливали костры инквизиции, галеры Лепанто и войска Габсбургов… Кто может гарантировать, что следующей жертвой не будете вы сами?

Музыкант опустил глаза.

— Вы разочаровываете меня, дон Хайме, — промолвил он мгновение спустя, задумчиво ковыряя тростью песок. — Я не думал, что вы разделяете взгляды Агапито Карселеса.

— Я не разделяю ничьих взглядов. И принцип равенства, который так рьяно защищает наш общий приятель, меня весьма смущает. Но так и знайте, друг мой: скорее я предпочту, чтобы мной командовал Цезарь или Бонапарт, которых я всегда могу попытаться уничтожить, если они мне не по душе, чем стану жертвовать моими надеждами, привычками и предпочтениями во имя того, чтобы лавочник из бакалеи на углу имел право голосовать… Трагедия нашего века, дон Марселино, в недостатке у людей характера; лучше всего это доказывает отсутствие мужества и вкуса. И, без сомнения, все дело в том, что вперед постепенно выдвигаются лавочники со всех концов Европы.

— Если верить Карселесу, дни этих лавочников сочтены, — ответил Ромеро, и в его голосе послышалась затаенная вражда: муж его возлюбленной был преуспевающим бакалейщиком.

— В словах Карселеса — недоброе предзнаменование, уж нам-то с вами известно, каковы его симпатии… Знаете, в чем корень всех зол? Мы принадлежим к последнему из трех поколений, которые по какому-то загадочному капризу создала история. Первому поколению нужен Бог, и оно его придумывает. Второе возводит Богу святилища и старается во всем ему следовать. А третье растаскивает по кусочку эти святилища и строит из них публичные дома, где лелеет свою алчность, сластолюбие и похоть. Да, друг мой: богов и героев неизбежно сменяют посредственности, трусы и слабоумные. Всего доброго, дон Марселино.