Избранное - Петров Сергей. Страница 30
Недатированные публикации разных лет
СТАРЫЙ ГОРОД
Осенний полдень дымчато-хрустален,
и счастье за углом в полуверсте.
Трепещет как пятнистый парус Таллинн,
и камни стали словно на холсте.
А в Кадриорге небо так ветвисто,
что в клочья раздирает синеву.
И грустно зеленеет Олевисте,
как моховая древность наяву.
И я как старый город, и пока мне
еще не отряхнуться от судьбы.
Я в старом Таллинне хожу по камни,
как ходят в бор по крепкие грибы.
СЛУШАЯ СОНАТУ
Играешь в жизнь, не глядя в ноты.
Бежит соната наизусть.
Хохочет трель. Но всё равно ты
в игру подбрасываешь грусть.
И вот до грани безразличья
доходит звук, как тайный знак,
и грохает тоска мужичья,
как бы по клавишам кулак.
В сонате легкой канонада
кому же может угождать?
Того, что есть, не больно надо,
а чего нет — так туго ждать!
И трет хомут, туга подпруга,
скрипит телега без колес.
И не выходишь ты из круга
забот и звуков, дум и слез.
(«А так — какой мне интерес»)
А так — какой мне интерес,
топорщась и топырясь?
На! Как арбуз меня — на взрез,
а хочешь — и на вырез.
Бери скорее алый кус,
не бойся подавиться!
Пусть на тебе я зарекусь
отныне зреть и злиться.
Ну а сама ты — на отрез,
навыверт и навылет.
Тебе, свались оно с небес,
и счастье опостылит.
В обузу буду? Обойдусь!
Сойдет и без арбуза.
И с плеч долой, как грустный груз,
на то ведь ты и Муза.
(«Хорошо поворожить»)
Хорошо поворожить
во цвету под вишнями,
да не шибко споро жить
с годиками лишними.
Хоть бы их помалу деть,
а куда — не станется.
Дал бы бог помолодеть —
знал бы, как состариться.
(«Не болит и не хворается»)
Не болит и не хворается
и живется беспредметно,
понемножку умирается,
безобидно, незаметно.
Потихоньку, понемножечку,
без иронии жеманной
подцепляешь с блюдца ложечку
несоленой каши манной.
Всё-то чудится да кажется,
что повестки не дошлются,
что размажется та кашица
на лице ребячьем блюдца,
что и так всё образуется.
Об одном лишь и грустится —
что отпетая разумница
не придет со мной проститься.
ЖЕНСКИЙ ПОРТРЕТ
Дочурку чудную баюкая,
разнеженная в прах и в пух,
тысячегрудая, сторукая,
стоишь под завистью старух,
блестишь здоровьем в палисаднике,
свежа, как утренний надой,
и за тобою день на заднике
написан краской молодой.
На нем в воздушной пене мылятся
пеленки или облака,
и ты сияешь, мать кормилица,
слепой бутылью молока.
ПЕТРОПАВЛОВСКИЙ СОБОР
На чухонском камне и трясине
бесновался царственный топор.
По монаршей дарственной Трезиний
прямо к небу выводил собор.
В Гаге, Копенгаге и в Стекольне
бомбардиру дикому Петру
тихо откликались колокольни,
стоя на предутреннем ветру.
И на грани ветхого рассвета
прямо в космос на какой-то съезд
ангел улетает, как ракета,
ставя на земном пространстве крест.
(«Под шапками каштанов старых»)
Под шапками каштанов старых
на грядках лавочек, чисты —
пенсионеры на бульварах,
как бледноглазые цветы.
Из полинялых незабудок,
как бы открыв тихонько дверь,
смиренно смотрится рассудок
в такое краткое теперь.
От рук, трудами удрученных,
от мудрых рук куда-то вбок,
как пончик, катится внучонок,
стряпухи-жизни колобок.
В ТЕ ДНИ
В те дни, когда ужом мой дикий пращур
еще не вился возле Перводрева
и тело тощее тащил и плющил ящер,
по животу земли распластывая чрево
и голову подняв, как кособокий ящик,
боялся неба и планет звенящих,
во дни свирепого накала и нагрева,
во дни великих вод, кишмя кипящих,
и папоротников чешуйчатопокровных,
во дни любовной страсти хладнокровных
и скользкой похоти чудовищ полуспящих,
в те дни, когда летали, и катались,
и сталкивались, и братались,
друг другу и гудели и трубили
родные поезда, и монопланы,
и броненосцы, и автомобили,
когда пропарывали океаны
ракеты, взмахивая плавниками,
еще тогда, орудуя веками,
природа-рукосуйка во припадке
веселой силы строила догадки,
изображая вживе на модели,
что с ней самой случится в самом деле.
ИВАН НА ОПОКАХ
(Из цикла «Новгородское зодчество»)
Вовек не нашивал сапог
ты, лапотник и божий ратник.
Какую жизнь, Иван с Опок,
ты положил за славу братних,
сермяжных трудовых кровей,
неповоротливой породы, —
и от подножья до бровей
ты простодушие колоды.
Ты языками не звонил,
ты не глаголил с колоколен.
Кого всю жизнь ты боронил,
не быв своею волей волен?
Кого всю жизнь ты поборал
душою кряжистой, подспудной?
Чью землю ты всю жизнь орал,
склоняясь выей многотрудной?
И с кем делил кусок сухой,
горбушку зачерствелой доли?
Микулин сын, ты шел с сохой,
насытя силой мышцы поле.
Ты, и приземист и плечист,
напряг до боли шею бычью,
душою прост и телом чист,
и предан русскому величью.
Ты — грудью настежь, напролом!
Угрюмый, дюжий, добрый, ражий
мужик, напяливший шелом
и ставший у судеб на страже.