Выкрикивается лот 49 - Пинчон Томас Рагглз. Страница 35

С 1578 года до марта 1585-го, когда Александр Фарнезе вернул Брюссель императору, Тристеро вел в некотором роде партизанскую войну против своего кузена – если, конечно, Хинкарт был его кузеном. Будучи испанцем, Тристеро не пользовался поддержкой местного населения. Его жизни постоянно угрожала опасность то с одной, то с другой стороны. Тем не менее он четыре раза, хотя и безуспешно, пытался убить почтмейстера принца Оранского.

Фарнезе сместил Яна Хинкарта, и Леонард I, Главный почтмейстер «Торн и Таксис», вновь занял свое место. Однако для монополии «Торн и Таксис» настали неспокойные времена. Опасаясь усиления протестантских симпатий в богемской ветви семьи, император Рудольф II на время лишил почтовую систему своей поддержки. Почтовая связь стала убыточной.

Вероятно, Тристеро на создание собственной системы вдохновила мечта об охватившей весь континент организации, которая чуть было не досталась Хинкарту, но теперь сильно ослабела и вот-вот могла рухнуть. Тристеро, судя по всему, был человеком весьма изменчивым, способным в любой момент предстать в облике общественного деятеля и произнести речь. Его постоянной темой было лишение наследства. Почтовая монополия принадлежала Охайну по праву завоевания, а Охайн принадлежал Тристеро по праву крови. Себя он стал именовать El Desheredado, Лишенный Наследства, а своих последователей одел в черную униформу. Черный цвет был призван символизировать ночь – единственное, что осталось в распоряжении у изгнанников. Вскоре к своей символике он добавил почтовый рожок с сурдинкой и мертвого барсука, лежащего лапами кверху (кое-кто утверждал, что название «Таксис» происходит от итальянского слова tasso – барсук – и указывает на то, что первые бергамские курьеры носили шапки из барсучьего меха). Тристеро начал тайно чинить всяческие препятствия «Торн и Таксис», бесчинствовать на почтовых маршрутах и грабить их курьеров.

Последующие несколько дней Эдипа ходила по библиотекам и вела серьезные дискуссии с Эмори Бортцом и Чингизом Коэном. Она не была уверена в их безопасности, памятуя о том, что случилось со всеми ее знакомыми. На следующий день после чтения «Странствий» Блобба она вместе с Бортцом, Грейс и аспирантами была на похоронах Рэндолфа Дриблетта, где его младший брат сбивчиво произнес скорбную речь, а мать плакала в полуденном мареве смога; вечером Эдипа вернулась на кладбище и, сидя у могилы, пила мускатель из долины Напа, [96] которого Дриблетт за свою жизнь вылакал немеряно. Было новолуние, смог скрывал звезды, и ночь чернела, как тристеровский всадник. Эдипа сидела на земле, чувствуя, как стынет зад, и размышляла о том, что Дриблетт, возможно, был прав в тот вечер, когда крикнул ей из душевой кабинки, что вместе с ним исчезнет одна из версий ее самой. Возможно, разум продолжает напрягать уже не существующие душевные мышцы, обманутый насмешливым фантомом ее ампутированного «я», – так фантом ампутированной конечности дразнит и не дает покоя человеку, лишившемуся руки или ноги. И возможно, однажды она заменит исчезнувшую часть своего «я» неким подобием протеза – платьем определенного цвета, фразой в письме, новым любовником. Она попыталась мысленно обратиться к тому, что еще – хотя и маловероятно – оставалось закодированной структурой протеина на глубине шести футов под землей и продолжало сопротивляться разложению, к некой упрямой неподвижной сущности, которая, быть может, готовилась к последнему рывку, чтобы продраться сквозь толщу земли, едва мерцая и из последних сил преобразуясь в крылатое существо, стремящееся сразу же влиться в приветливый сонм себе подобных или раствориться навечно во мраке. «Если ты выйдешь ко мне, – взывала Эдипа, – то захвати воспоминание о твоей последней ночи. Или хотя бы о последних пяти минутах – если тебе не унести так много с собой, – этого будет достаточно. И тогда я узнаю, было ли твое погружение в океан как-то связано с Тристеро. Узнаю, избавились ли они от тебя по той же причине, по какой избавились от Хилэриуса, Мачо и Метцгера, – вероятно, решив, что ты мне тоже больше не нужен. Они ошиблись. Ты мне нужен. Поделись этим воспоминанием, и ты пребудешь со мной до конца моих дней, сколько бы мне ни осталось». Ей вспомнилось, как, высунув голову из-под душа, он сказал: «Ты бы могла влюбиться в меня». Но могла ли она спасти его? Она подумала о девушке, которая сообщила ей о его смерти. Может, они любили друг друга? Говорил ли ей Дриблетт, почему он вставил те две строки в текст пьесы? Понимал ли он сам? Теперь уже никто не докопается до причин. Сотни заморочек – секс, деньги, болезни, отчаяние, – связанных и перемешанных с обстоятельствами данного места и времени. Как знать? Изменения в тексте были ничуть не более понятны, чем мотивы его самоубийства. И в том и в другом решении ощущалась некая прихоть. Возможно, – и тут Эдипе на мгновение почудилось, будто светоносное крылатое существо и впрямь проникло в тайники ее души, – возникшее из того же скользкого лабиринта обстоятельств решение добавить эти строки и не должно иметь разумных объяснений; возможно, оно было для него репетицией ночного погружения в пучину изначальной протоплазмы – в Тихий океан. Эдипа ждала, что крылатое существо сейчас заявит о своем благополучном прибытии. Но оно молчало. «Дриблетт, – позвала она. Сигнал, отразившись, пронесся по многомильной цепи нейронов. – Дриблетт!»

Безрезультатно – как и в случае с демоном Максвелла. Либо она не могла установить связь, либо демон не существовал.

В библиотеках Эдипе не удалось выяснить ничего, кроме истории возникновения Тристеро. По сведениям, которые она там обнаружила, эта организация распалась с окончанием борьбы за независимость Нидерландов. Чтобы выяснить что-либо еще, надо было копать со стороны «Торн и Таксис». Здесь тоже были свои подвохи. Бортц видел во всем этом нечто вроде занятной игры. Он, к примеру, придерживался теории зеркального отражения, согласно которой любой период нестабильности для «Торн и Таксис» должен иметь отражение в теневой деятельности Тристеро. И применял эту теорию крещению загадки о том, почему название этой страшной организации всплыло в печати только в середине XVII столетия. Почему автор каламбура «Тристеро dies irae» преодолел свой страх? Каким образом половина двустишия в ватиканской версии, где была выкинута строка с Тристеро, попала в текст ин-фолио? Откуда взялась смелость даже просто намекнуть на соперника «Торн и Таксис»? Бортц утверждал, что, скорее всего, внутри Тристеро произошел какой-то раскол, причем достаточно серьезный, чтобы воздержаться от жестких ответных мер. Возможно, они воздержались от мести, исходя из тех же соображений, по которым сохранили жизнь доктору Блоббу.

Но какой прок в том, что Бортц сплетал пышные словесные розы, под которыми в красноватом пряном сумраке разворачивалась неуловимая темная история? Когда в 1628 году скончался Леонард II Франсис, граф Торн и Таксис, должность почтмейстера по наследству перешла к его жене Александрине Рийской, однако это не было утверждено официально. Она отошла от дел в 1645 году. Истинные руководители монополии оставались неизвестны до 1650 года, когда почтмейстером стал следующий наследник по мужской линии Ламорал II Клод Франсис. Тем временем в Брюсселе и Антверпене начали проявляться признаки упадка почтовой системы. Частные почтовые конторы, получив императорские лицензии, настолько расширили сферу своей деятельности, что в этих двух городах были закрыты конторы «Торн и Таксис».

Чем, спрашивал Бортц, могло ответить Тристеро? Провозгласить себя воинствующей кликой и объявить о наступлении решающего момента. Поддержать насильственный захват власти, пока враг уязвим. Однако могло возобладать консервативное мнение, отдающее предпочтение противостоянию, которое продолжалось уже семь десятилетий. Возможно, в Тристеро имелись свои визионеры – люди, способные возвыситься над текущим моментом и мыслить исторически. И среди них по крайней мере один достаточно здравомыслящий человек, предвидевший окончание Тридцатилетней войны, Вестфальский мир, распад Империи и последующее наступление партикуляризма.