Карлики - Пинтер Гарольд. Страница 28

– Что ж, умные, видать, люди тебе попадались, – сказал Марк.

– Ага. Насмотрелся я на этих умных. Нет, ребята в самом деле здравомыслящие. Против этого не попрешь. Но стоит попробовать разобраться – оказывается, ничего такого они и сказать не могут. Все их витиеватые речи – вроде ткани: поднесешь к глазам вплотную и смотри прямо сквозь нее. Не могу я с ними говорить. Ну как я могу сказать этому парню, что одна фраза в твоем стихотворении написана не по-английски, а по-китайски? Ну, по-китайски. Эта фраза – она ведь по-китайски. Как я ему это скажу?

– Какая фраза?

– Да это неважно. Я, по правде говоря, и не помню.

Они стали пить пиво.

– Проблема заключается в том, – сказал Лен, – что я не понимаю терминов, которыми они пользуются. Я среди них чужак. Я ведь к поэзии отношусь, как та старушка, которая варит себе луковый суп и вяжет, когда у нее под окнами гильотина работает. Нет, я серьезно. Что ты имел в виду, что хотел сказать? Не люблю я слова «стиль». Не понимаю, что оно значит. Не люблю слова «стиль» и терпеть не могу слова «функция».

– Эти люди, – сказал Марк, – хотят запихнуть многообразие творчества в свою мозаику представлений, в паззл, в кроссворд, и, когда что-нибудь туда не лезет, они объявляют, что это лишняя фишка, попала к ним из другой игры. Ну да и черт с ними. У них мозгов, старик, не больше, чем у дачного сортира, вот только свое дерьмо они подают в красивой оберточке – упакованным в атлас и шелк.

Вынув из пепельницы пробку от пивной бутылки, он поднял ее в вытянутой руке.

– Вот чего стоят все эти умники.

– Я в этом вообще ничего не понимаю.

– Слушай, ну какой смысл все время комплексовать и стесняться? – сказал Марк. – Соберись с духом, Лен, и готовься всех вокруг обвинять и презирать. Только так можно чего-то добиться.

– Что-то не верится.

– Ну ладно, а как, кстати, стихи-то поживают? Я имею в виду – твои.

– С ними покончено.

– Что, объявил себя банкротом? Неужели ни одной монетки в пустом сейфе не осталось?

– Кое-что осталось, да только проку от этих монет никакого. Я ведь тому парню и из своих стихов кое-что показал. Он с тех пор вообще меня в упор не видит. Он воспринял это просто как личное оскорбление, а откуда я знал, что мои стихи его так покоробят? Знаешь, как я их пишу? Сажусь в пустой комнате и перевожу взгляд из угла в угол. Сижу, сижу, а потом вскакиваю, выжимаю лимон, появляется капелька сока, и вот оно – стихотворение. Ну и что путного так напишешь?

– Но ведь на этот счет нет никаких твердых правил и норм.

– Разве нет?

Марк отодвинул занавеску и посмотрел на улицу.

– Знаешь, как пишут стихи все эти люди? – сказал Лен. – Они карабкаются, переходят от слова к слову, словно в классики играют.

Он прошелся по комнате, чтобы продемонстрировать предложенный им образ.

– Как в классики. Но ты мне вот что скажи. Что происходит, когда они добираются до линии, за которой больше нет слов, нет вообще? Можешь ты мне ответить? Что они делают, когда добираются до линии, за которой слов больше нет? Можешь мне объяснить?

Марк допил свое пиво.

– Что касается тебя, – сказал Лен, – я могу сказать, что ты делаешь, когда пишешь стихи. Ты просто нажимаешь кнопку возврата монет и получаешь свои деньги обратно.

Вирджиния сидела в кресле и держала стакан на коленях. Тыкая ложечкой в облепленный чаинками кусочек лимона, она наблюдала за тем, как солнце постепенно сдвигается от вазы к вазе. Остальные разговаривали. Она расправила юбку на коленях, наклонилась вперед, поставила стакан на каминную полку, снова откинулась на спинку и закрыла глаза.

– Интеллигенция и массы? – говорил Пит. – Их отношения можно разделить на четыре типа. Интеллектуалы либо игнорируют народ, либо жалеют, либо пытаются идеализировать его, либо жалуются на него. Если ты придерживаешься первой точки зрения, ты просто ограниченный тупица. Следуешь второму типу – значит, ты не интеллектуал. Третья модель – пустая трата времени. А кто придерживается четвертой точки зрения – это я собственной персоной.

– А что такое массы, народ? – спросил Марк.

– Что за глупый вопрос. Ты что, никогда не слышал о толпах этих бедных, забитых, задавленных, закованных в кандалы, нещадно эксплуатируемых исусиков, которые только и делают, что учат нас жить?

– Никогда таких не видел. Они, наверное, ездят только в арендованных лимузинах, – сказал Лен.

Марк допил остававшийся в стакане чай.

– Очень вкусный чай, Вирджиния.

– Хорошо.

– Слушайте, – сказал Лен, – я вот что вам сейчас расскажу. Дело было у меня на работе, захожу я однажды в туалет и кого, вы думаете, вижу? Сам начальник станции, большой босс, король в своем замке, стоит и руки моет, чуть отодвинувшись от раковины и наклонясь вперед, чтобы костюм не забрызгать, потому что одет с иголочки. Я просто глазам своим не поверил. Ну так вот, стою я, смотрю на него и думаю: взять бы да пнуть его сейчас с размаху, пнуть прямо пяткой в задницу. Еле удержался.

– Значит, не пнул? – сказал Марк.

– Нет. И знаешь, почему? Неужели не понимаешь? Ну вмазал бы я ему по заднице, впечатал бы его рожей в зеркало, и что бы он сделал, как ты думаешь? Он бы повернулся и сказал, прошу, мол, прощения, что доставил вам беспокойство, вытер бы руки и ушел. Тоже исусик. Смирение и непротивление, как Богом предписано. Он ведь за эти принципы обеими руками держится.

– Да, – сказал Пит, выдержав паузу, – все это очень хорошо, но в таких местах нужно уметь держать себя в руках, по крайней мере сдерживать свои внезапные порывы. Заковать себя в доспехи. Я и сам много чего мог бы натворить, а потом заявить, что вел себя как настоящий мужчина и просто вышел из себя. Вот только что толку-то? Пусть меня лучше зарежут, но я не обнажу свой меч против набросившейся на меня черни. А уж выяснять с ними отношения на словах – это и вовсе себя не уважать. Ясное дело, тупость и жлобство окружающих надоедают, ну никак они не хотят понять, что не нужно за мной следить и подсматривать. Я открыт для всех, мне скрывать нечего. Я стою на верхней палубе, а не прячусь в трюме. Пусть меня хоть сам дьявол рассматривает.