Портрет - Пирс Йен. Страница 33

Вот так я оказался там, где искусства не было и нет, где к моему занятию относятся с полнейшим равнодушием. Думаю, я первый на этом острове, кто водил кистью по холсту. Тут нет ни предшественника, ни колонии художников-единомышленников, ни патронесс, пытающихся заполучить меня на чай или обед. А только рыбаки, их флегматичные жены, полуграмотные дети и море.

Помню, я как-то сказал вам, что хотел бы жить у моря. Вы, разумеется, связали это с живописью, с возможностями осязательности в изображениях моря — тогда ведь это было вашим нелепым словечком? — в том, как краски могут изобразить свет и воду. Суть вы, естественно, проморгали. А суть заключалась в смывании всей этой чуши. Быть рядом с морем равносильно перманентному крещению. Свет и воздух зачаровывают, и вашу душу обмывает необъятность. Вы видите, что такое истинное великолепие, и оно не то, что можно запечатлеть на холсте. Когда пишешь, ты либо изображаешь то, что видишь, или же проецируешь себя через то, что перед тобой. Один на один с морем понимаешь всю бессмысленность и того, и другого. Очеловечить море невозможно. Оно совсем не похоже на столь популярные горы с веселыми крестьянами — на тропках, а то жнущими пшеницу. Море — это движение, и буйность, и шум. Помните картину Жерико «Плот „Медузы“? Полная неудача. Провал. Все эти героические отчаивающиеся люди оккупируют холст, будто суть в них. Поместите людей в океан, и они вовсе не героичные, а лишние и нелепые. Они могут быть поглощены во мгновение ока, а море и не заметит. Вспомните этого мальчика на пляже… А Жерико это написал? Да попытался ли он хотя бы изобразить величие всего этого? Ну нет. Он вывернул суть наизнанку, так что получилась еще одна сказочка про людей, не сдающихся почти без шансов на победу, о человеческих муках и доблести. Жалкие потуги. Море существует не для того, чтобы на нем геройствовали люди.

Ну вот, я опять завелся, знаю, знаю. Но, видите ли, именно поэтому я здесь; вот чего я искал, когда покинул Англию. Конечно, чтобы понять это, понадобилось время. Мало-помалу, пока я странствовал. Когда я садился в поезд на вокзале Виктория, направляясь к Ла-Маншу, я думал уехать на юг, к солнцу и свету, следуя по стопам всех прочих. И некоторое время следовал. Багаж я оставил в Булони, чтобы его переслали мне, когда я выберу, где остановиться, и уехал в Прованс. Там я провел только несколько недель — слишком уж он гладил меня против моей шотландской шерстки. Я почувствовал, что становлюсь сентиментальным, даже пока стою на балконе отеля в каком-то городке, название которого забыл. Сезанн, без сомнения, сумел найти высшее в этих людях и пейзаже. Он, единственный из ваших протеже, действительно замечательный, на голову и плечи выше всех прочих. В десятке маленьких картин он изменил реальность. Прованс теперь выглядит как картина Сезанна. И по-другому увидеть его невозможно. Быть может, если бы я вообще не побывал на этой вашей выставке, то отыскал бы там что-нибудь другое, но таким хорошим оно не было бы, а я твердо решил не копировать.

Кроме того, они находились в слишком уж легких условиях. Единственным, с чем им приходилось считаться, был ветер, и уж на него они жаловались не переставая. У них никогда не было нужды прогреметь свой вызов судьбе. У тех, кто пьет вино собственных виноградников, такой нужды не возникает. А кроме того, чем бы я мог заняться? Писать бои быков и оливковые рощи? А потому я уехал оттуда, направился в Испанию и остановился в городке, который называется Коллиоре, где пробыл несколько недель. Но Средиземное море! Такое голубое, такое цивилизованное, такое теплое! Никакой ярости, в которой я нуждался, ни намека на сражения или на ужас, которым должно обладать море. Во всяком случае, я узнал, чего ищу, так что это путешествие не пропало зря. Бедный городок, убогий и угрюмый, так что при приезде я было подумал, что он будет идеальным. Я прожил неделю в дешевой гостинице и обнаружил удивительную мирность. У людей там есть своя красота, унаследованная от одних и тех же предков, но место это очень цивилизованное, если немного соскоблить бедность и нужду. И «но» это крайне важно. Там есть хороший порт с каменными пристанями и замок, красивая церковь, гостиница, кое-какие магазинчики — немножко чересчур. Я уже договаривался снять там домик и думал, что буду счастлив. И был бы, в том то и заключалась загвоздка. Вечером накануне моего водворения в домике я шел по набережной. Безоблачное небо, мерцающие звезды, теплый ветерок с моря — и меня охватила невнятная паника. Я же не искал счастья.

И я отправился дальше, ожидая ощущения, что наконец добрался до места. Вы понимаете, что именно я подразумеваю. Ощущение, что ты дома, пусть даже прежде ты там никогда не бывал. Ощущение, что ты там, где тебе положено быть. Боюсь, яснее я объяснить не могу. Такого ощущения в большом городе возникнуть не может — ведь находясь в Лондоне или в Париже, с тем же успехом можно находиться где угодно еще. А потому я начал избегать городов и медленно ехал по Франции на поезде, иногда оказываясь совсем близко, иногда пытаясь убедить себя, что нашел то, что искал, потому что поездка была долгой и приносила разочарование за разочарованием. Мне хотелось, чтобы она завершилась, и ни малейшего удовольствия я от нее не получал. Ландшафт, достопримечательности, чудеса архитектуры значения не имели. Гнался я не за ними.

И я завершил ее в Кибероне, бедном унылом местечке, как вы, я уверен, заметили, и даже не ощутил особого соблазна. Но я завернул в порт, чтобы убить время до отъезда, и увидел рыбацкую лодку, выгружающую улов на пристань. И смотрел некоторое время, прежде чем понял, что понимаю речь этих рыбаков. И не благодаря обучению и образованию, учтите, но понимаю ее ПО-НАСТОЯЩЕМУ, ни о чем не думая. Они говорили по-гэльски.

Дальний вариант шотландского, бесспорно, но близкий к языку, которому я научился от бабушки, к которой меня отправляли всякий раз, когда мой отец оставался без работы и ему было не по карману меня содержать. Довольно часто я проводил у нее месяцы, а она говорила со мной только по-гэльски. Была она кроткой женщиной с яростной гордостью, находившей выход только в этих словах. В отличие от многих и многих я никогда не пытался изгладить этот язык из памяти, хотя для меня он был бесполезен.